Antonij Pogorelskij. Nigra kokino (8)

Vekighinte sekvamatene li kushis en sia lito. Li longe ne povis rekonsciighi kaj ne sciis, kion li pensu. Nigrulino kaj ministro, regho kaj kavaliroj, nederlandaninoj kaj ratoj - chio miksighis en lia kapo, kaj li pene ordigis enmense chion viditan de li dum la pasinta nokto. Rememorinte, ke la regho donacis al li la kanaban semeton, li haste jhetis sin al sia vesto kaj efektive trovis en la posho la papereton, en kiun estis envolvita la kanaba semeto! «Ni vidu, - li ekpensis, - chu la regho plenumos sian vorton! Morgau komencighos lernado, kaj mi ankorau ne sukcesis ellerni tutajn miajn lecionojn».

Precipe li emociighis pri la historia leciono: oni taskis lin ellerni parkere kelkajn paghojn el la tutmonda historio de Schreck (Shrek), sed li sciis ankorau neniun vorton!

Lundo venis, la pensionatuloj alvenis, kaj lecionoj komencighis. Ekde dek ghis dudek horoj mem la pensionata mastro instruis la historion.

La koro de Aljosa forte pulsis… Dum ghis kiam al li venis la vico, li kelkfoje tushis la kushantan en la posho papereton kun la kanaba semeto… Fine oni elvokis lin. Kun timo li aliris al la instruisto, malfermis la bushon, mem ankorau ne sciante, kion li diru, kaj senerare, ne chesante, eldiris la taskon. La instruisto tre laudis lin: tamen Aljosha ne akceptis lian laudon kun la sama plezuro, kiun li sentis antaue en similaj okazoj. La interna vocho diris al li, ke li ne meritas la laudon, char la leciono ne kostis al li iun laboron.

En dauro de kelkaj semajnoj la instruistoj ne povis sufiche laudi Aljosha. Chiujn lecionojn senescepte li sciis perfekte, chiuj tradukoj el unu lingvo al alia estis sen eraroj, do oni ne povis sufiche miri pri liaj ekstraj sukcesoj. Aljosha interne hontis pri chi tiuj laudoj: lin hontigis, ke oni prezentas lin kiel ekzemplo por liaj kunuloj, kvankam li tute ne meritis tion.

En dauro de chi tiu tempo Nigrulino ne aperis al li, malgrau tio, ke Aljosha, precipe dum la unuaj semajnoj post ricevo de la kanaba semeto, spertis neniun tagon sen voki ghin, kiam li enlitighis. Komence li tre malghojis pri tio, sed poste konsolighis, pensante, ke ghi lau ghia rango certe estas okupata de gravaj aferoj. Kaj ankorau poste, kiam lin absorbis laudoj, per kiuj chiuj chirkaushutis lin, li sufiche malofte rememoris ghin.

Intertempe onidiro pri liaj neordinaraj kapablecoj disportighis tra la tuta Peterburgo. La direktoro de la lernejoj mem kelkfoje alvenis la pensionaton kaj admiris Aljosha. La instruisto “portis” lin “sur la manoj”, char danke al li la pensionato farighis fama. De chiuj flankoj de la urbo alvenadis gepatroj kaj molestis lin per petoj preni iliajn infanojn, esperante, ke ili estu samtiel sciplenaj kiel Aljosha.

Baldau la pensionato tiel plenighis, ke ne plu estis loko por novaj pensionatuloj, kaj la instruisto kun instruistino komencis mediti pri luo de domo multe pli vasta ol tiu, en kiu ili loghis.

Aljosha, kiel dirite chi-supre, komence hontis pri la laudoj, sentante, ke li tute ne meritas ilin, sed poiome li komencis kutimighi al ili, kaj fine lia memamo kreskis tiom, ke li akceptis ne rughighante laudojn, per kiuj oni lin chirkaushutis. Li faris pri si tre grandan opinion, afektis gravan mienon antau la aliaj knaboj, kaj imagis ke li estas multe pli bona kaj sagha ol chiuj ili. Pro tio la karaktero de Aljosha tute malbonighis: el bonkora, bona kaj modesta knabo li farighis fiera kaj malobeema. La koncsienco ofte riprochis lin pri tio, kaj interna vocho diradis al li: «Aljosha, ne fieru! Ne atribuu al vi mem tion, kio ne apartenas al vi: danku la fortunon pro tio, ke ghi provizis vin per avantaghoj kompare kun la aliaj infanoj, sed ne pensu, ke vi estas pli bona ol ili. Se vi ne korektighos, neniu amos vin, kaj vi estos plej malfelicha infano!»

Iufoje li ech intencis korektighi; sed malfeliche lia memamo estis tiel forta, ke ghi sufokis vochon de la konscienco, kaj li tago post tago farighis pli malbona, kaj la kunuloj tago post tago malpli shatis lin.

Проснувшись на другое утро, он лежал в своей постеле. Долго не мог он опомниться и не знал, что ему делать...

Чернушка и министр, король и рыцари, голландки и крысы - все это смешалось у него в голове, и он насилу мысленно привел в порядок все виденное им в прошлую ночь. Вспомнив, что король подарил ему конопляное зерно, он поспешно бросился к своему платью и действительно нашел в кармане бумажку, в которой завернуто было конопляное семечко. «Увидим, - подумал он, - сдержит ли свое слово король! Завтра начнутся классы, а я еще не успел выучить всех своих уроков».

Исторический урок особенно его беспокоил: ему задано было выучить наизусть несколько страниц из Шрековой всемирной истории, а он не знал еще ни одного слова!

Настал понедельник, съехались пансионеры, и начались классы. От десяти часов до двенадцати преподавал историю сам содержатель пансиона. У Алеши сильно билось сердце... Пока дошла до него очередь, он несколько раз ощупывал лежащую в кармане бумажку с конопляным зернышком... Наконец его вызвали. С трепетом подошел он к учителю, открыл рот, сам еще не зная, что сказать, и - безошибочно, не останавливаясь, проговорил заданное. Учитель очень его хвалил; однако Алеша не принимал его хвалу с тем удовольствием, которое прежде чувствовал он в подобных случаях. Внутренний голос ему говорил, что он не заслуживает этой похвалы, потому что урок этот не стоит ему никакого труда.

В продолжение нескольких недель учители не могли нахвалиться Алешею.

Все уроки без исключения знал он совершенно, все переводы с одного языка на другой были без ошибок, так что не могли надивиться чрезвычайным его успехам. Алеша внутренне стыдился этим похвалам: ему совестно было, что поставляли его в пример товарищам, тогда как он вовсе того не заслуживал.

В течение этого времени Чернушка к нему не являлась, несмотря на то, что Алеша, особливо в первые недели после получения конопляного зернышка, не пропускал почти ни одного дня без того, чтобы ее не звать, когда ложился спать. Сначала он очень о том горевал, но потом успокоился мыслию, что она, вероятно, занята важными делами по своему званию. Впоследствии же похвалы, которыми все его осыпали, так его заняли, что он довольно редко о ней вспоминал.

Между тем слух о необыкновенных его способностях разнесся вскоре по целому Петербургу. Сам директор училищ приезжал несколько раз в пансион и любовался Алешею. Учитель носил его на руках, ибо через него пансион вошел в славу. Со всех концов города съезжались родители и приставали к нему, чтоб он детей их принял к себе, в надежде, что и они такие же будут ученые, как Алеша. Вскоре пансион так наполнился, что не было уже места для новых пансионеров, и учитель с учительшею начали помышлять о том, чтоб нанять дом, гораздо пространнейший того, в котором они жили.

Алеша, как сказал я уже выше, сначала стыдился похвал, чувствуя, что вовсе их не заслуживает, но мало-помалу он стал к ним привыкать, и наконец самолюбие его дошло до того, что он принимал, не краснея, похвалы, которыми его осыпали. Он много стал о себе думать, важничал перед другими мальчиками и вообразил, что он гораздо лучше и умнее всех их. Нрав Алеши от этого совсем испортился: из доброго, милого и скромного мальчика он сделался гордый и непослушный. Совесть часто его в том упрекала, и внутренний голос ему говорил: «Алеша, не гордись! Не приписывай самому себе того, что не тебе принадлежит; благодари судьбу за то, что она тебе доставила выгоды против других детей, но не думай, что ты лучше их. Если ты не исправишься, то никто тебя любить не будет, и тогда ты, при всей своей учености, будешь самое несчастное дитя!»

Иногда он и принимал намерение исправиться, но, к несчастию, самолюбие так в нем было сильно, что заглушало голос совести, и он день ото дня становился хуже, и день ото дня товарищи менее его любили.