Kaj Anaso — kvankam shi jhus revenis el Afriko, tre lacighis kaj ripozadis post la transflugo — pene startis aeren kaj ekflugis al Avinjo Testudo.

“ Chu vi volas, au ne, sed vi devas”, — ekpensis li.

Alfluginte, Anaso kvakis al Avinjo Testudo:

— Li revenas. Eliru renkonten — mem li ne trovos vojon.

Shi estis jam tre maljuna, Avinjo Testudo.

La karapaco farighis tute griza, tute kovrighis per fendoj-faltoj kaj respegulis nek la sunon, nek stelojn, nek lampirojn.

Pro maljuneco shi preskau blindighis.

—  Chu li revenas kun la princino kaj malgrandaj princoj? — demandis Avinjo Testudo.

— Ho, ne, — kvakis Anaso, kiu tre dezirus chi-foje diri malveron, sed kion li devis faru, se shi ne scipovis mensogi. — Neniu estas kun li.

— Tutegale mi estas felicha, ke li revenas.

“Do io en li ekzistas au ekzistis; se oni tiel amas anasidon au knabon, do en li nepre devas esti almenau iom da la mirindajho”, — levighante supren kaj lace svingante la maljunajn flugilojn en la nigra aero, ekpensis Sagha Anaso.

Avinjo Testudo ekiris el sia domo, kiu tute oblikvighis kaj ghisfenestre enkreskis la grundon, kaj ektrenis sin sur la kampo tien, kie brulis la gnomaj fajroj kaj de kie sonis ilia kanto.

Shi estis senforta kaj maljuna kaj, farinte pashon, ne sciis, chu povos fari la alian.

Kaj shi preskau nenion vidis.

Sed tamen meze de la grandega nigra kampo shi trovis sian nepon.

Shi rekonis lin lau la bruo de la pashoj, kvankam li nun trenis la piedojn; lau la spiro, kvankam li spiris pene kaj rauke. Kiu scias, kiel shi rekonis lin! Kaj tio ja ne tiel gravas.

Shi rekonis lin kaj, kiel antaue, vokis per lia infana alnomo:

— Knabo Leontodo! Ni iru pli rapide hejmen, jam malfruas. Vi iom tropromenis hodiau.

Hejme shi trinkigis al li varmegan lakton. Kaj kushigis en la liton; la saman, el kiu li ellitighis tiunokte, kiam lin vokis la gnomoj.

Al li estis malvaste en la infana lito, sed la avinjo varme kovris lin; li volvighis ronde, varmighis kaj baldau ekdormis. En la songho li ridetadis. Li songhis, ke li, la antaua Knabo Leontodo, ludas en la herbejo antau la domo de l’ avinjo.

Kaj kiam li ekdormis, Avinjo Testudo singarde karesis lian vizaghon per la sulkokovritaj manoj. Kaj sentis la faltojn sur la frunto, sur la vangoj, che la okuloj — multe da faltoj — kaj lau tiuj kvazau lau linioj de libro shi legis lian tutan vivon: kiel la arbaro komence malfermighis, kaj poste fermighis por li; kiel la princino ekamis lin, preskau tutkore ekamis, kaj poste malaperis; kiel restis shlosita la diamanta pordego de la urbo kun la senfina blanka muro, plektokovrita de la pikdrato, malantau kiu mortadis homoj.

La knabo dormis.

“Mi kulpas pri chio”, — amare pensis la avinjo. — Mi rakontis al mia kara knabo tro malmulte da fabeloj, kal li ne rekonis la mirindajhojn, kiam ili renkontighis survoje, kaj jhetis sin al tiuj stultaj kofroj”.

Endorme Knabo Leontodo spiris softe kaj kviete.

“Mi kulpas pri chio”, — amare pensis la avinjo. — Mi rakontis al li tro malmulte da veraj historioj pri la vera vivo”.

Knabo Leontodo dormis.

Mi rakontis tiun chi fabelon al mia knabo. Li estis tiam blonda, kun oraj bukloj — simila al knabino. Bela, sed kaprica. Ni interkonsentis: mi rakontas fabelon, kaj li tuj ekdormas.

— Tio ja tute ne estas fabelo, — diris li, malferminte la grandajn verdajn, kiel tiuj de la patrino, okulojn, kiam traauskultis chion ghisfine. — Do mi ne dormighis, ne dormighos, kaj neniam dormos.

Liaj okuloj tamen malrapide gluighis kune, do mi ne tre timighis.

— Kial do ne fabelo? — demandis mi.

— En la fabelo chiam chio finighas bone, — respondis li.

— Ankau chi tie chio finighis bone… Preskau chio, — diris mi. — Avinjo Testudo ja vivas, kaj tio estas la plej chefa. Kaj Knabo Leontodo plu estas por shi amata nepo. Shi vidas malbone, char shi estas tute maljuna. Sed memoras shi bone.

— Sed… la shlosiletoj… tamen… rompighis… — diris mia knabo.

— Ne gravas. Sed vi estos pli sagha; ankau vin ja baldau vokos la gnomoj.

Li ne respondis. Li forte dormis.

Mi eliris en la ghardenon. Kampokorvoj alflugis kaj klopodis, sin aranghante en la malnovaj nestoj.

“ Chu vi do ne rompos la shlosilojn? — enpense demandadis mi mian knabon. — Ja se oni konservas la shlosilojn, la cetero — se ech ne tuj, ne facile, — finfine ordighos… Chu vi ne rompos la shlosilojn?”

…Kiam oni auskultas la kampokorvojn, shajnas, ke ili kverelas, tamen ili simple havas tiajn lautajn vochojn, sed parolas pri la plej ordinaraj aferoj.

Ghuste tiam, tiuvespere, kiam mi eliris en la ghardenon, kampokorvino plendis:

— La nesto dum la vintro tute malbonighis. Sed rigardu, kian dikan bonan branchon mi trovis. Helpu Dio ghisporti ghin; maljuna mi farighas, maljuna!

Kaj juna kampokorvino respondis:

— Mi trafis mirindan lanugan anseran plumon. Oni diras, dum antikveco per tiaj plumoj homoj skribis fabelojn por siaj birdidoj. Al la kampokorvido estos bone dormi en la lito el plumoj, kaj ghi songhos bonajn songhojn.

Apenau la birdo diris tion, mi chesis auskulti la kampokorvan vocharon kaj bruon de printempa vento.

De malproksimo ekaudighis la kanto de la gnomoj:

Ekfrapis unua frat’.
Bat’!

“La gnomoj vokas mian knabon, — kun timo kaj ghojo, kun premanta angoro en la koro pensis mi. — Kia do li revenos hejmen?”

Mi ekpensis tion, kaj mia knabo jam eliris sur la peronon: lavita, kvankam ordinare li ne tre emis sin lavi, kaj vestita por la vojo.

—  Chu tempas? — demandis li kaj rigardis al mi.

Mi pensis: “Bone, ke vi havas okulojn verdajn, kiel tiuj de la patrino, kaj sincerajn, kiel de la patrino, kaj bonkorajn. Kaj tamen bone, ke vi auskultis tiun chi fabelon pri tri shlosiletoj; fabelo ne pezigas la shultrojn dum vojo”.

—  Chu tempas?! — la duan fojon senpacience demandis la knabo.

Mi rigardis al li, memorfiksante, memorfiksante — kia li komencas sian vojon.

Kaj malserene mi rememoradis mian propran vojon, jam proksiman al la fino.

— Ho, fine mi ghistiris tiun chi grandegan branchon, — rauke diris la maljuna kampokorvino. — Mi pensis, ke la koro tuj krevos. La nesto havos bonan tegmenton.

— La mirakla liteto farighis el la ansera plumo! — reehis la juna kampokorvino. — Al mi restis nur naski ovon kaj kovi la unuenaskiton, kaj estas finita la afero.

…Kaj ni, mi kun mia knabo, eliris tra la pordeto en la kampon.

En malproksimo videblis la senarbejo, kie inter herbetoj kaj floroj kaj sur la branchoj de la arboj bruladis centoj da diverskoloraj lampiroj. La gnomoj batadis sur la ambosojn: dinj-dili-dinj-dinj, bim-bom-bom, bam-bamm-bammm — kaj kantis sian kanteton:

Birdojn vekanta temp’ —
Printemp’!
Kaj florar’, kaj herbar’ —
L’ tuta iam dorma ter’ —
En liber’!
Kaj skaraba popol’,
Kaj formika popol’,
Papilia popol’,
Kaj la kat’-ruzulo,
Kaj la mus’-truulo,
Ech la talp’-blindulo’ —
Chiuj viglas dum chi temp’!
Do printemp’! Ja alvenis printemp’!
Por la talp’ videblas printempo
Nure dum chi nokta tempo.
En la noktaj magiaj datoj
Ighas klaraj ja chiuj fatoj.

“ Chu chion mi sukcesis al vi rakonti?” — pensis mi, apenau sukcesante sekvi la knabon, kiu saltante kuris sur la pado tra la kampo.

Kaj gnomoj kantadis sian kanton.

Kaj la knabo fiksauskultis nur kanton de la gnomoj.

Kia do vi revenos hejmen, mia knabo?!

<<

Ничего не поделаешь. Так уж произошло, и недаром говорится — из сказки слова не выкинешь.

А Утка — хотя она только вернулась из Африки, очень устала и отдыхала после перелёта — тяжело поднялась в воздух и полетела к Бабушке Черепахе.

«Хочешь не хочешь, а надо», — подумала она.

Прилетев, Утка прокрякала Бабушке Черепахе:

— Твой-то возвращается. Выйди встречать — сам он не найдёт дороги.

Она была уже очень стара, Бабушка Черепаха.

Панцирь стал совсем серым, весь покрылся трещинами-морщинами и не отражал ни солнца, ни звёзд, ни светляков.

От старости она почти ослепла.

— Он возвращается с принцессой и маленькими принцами? — спросила Бабушка Черепаха.

— Ах, нет, — прокрякала Утка, которой очень бы хотелось на этот раз сказать неправду, но что поделаешь, если она не умела лгать. — Принцессы с ним нет, и принцев тоже нет.

— Всё равно я счастлива, что он возвращается.

«Значит, что-то в нём есть или было; если утёнка или мальчика так любят, в нём обязательно должно быть хоть немного чудесного», — поднимаясь вверх и устало махая в чёрном воздухе старыми крыльями, подумала Мудрая Утка.

Бабушка Черепаха вышла из своего дома, который изрядно покосился и по окошко врос в землю, и побрела по полю, туда, где горели огни гномов и откуда доносилась их песня.

Она была слаба и стара и, сделав шаг, не знала, сумеет ли сделать второй.

И она почти ничего не видела.

И всё-таки среди огромного чёрного поля она нашла своего внука.

Она узнала его по шуму шагов, хотя он теперь волочил ноги; по дыханию, хотя дышал он тяжело и хрипло. Кто ведает, как она его узнала! Да это и не так важно.

Она узнала его и, как прежде, окликнула детским его прозвищем:

— Мальчик Одуванчик! Идём скорее домой, уже поздно! Что-то ты загулялся сегодня!

Дома она напоила его горячим молоком. И уложила в постель; в ту самую, из которой он поднялся в ночь, когда его позвали гномы.

Ему было тесновато в детской постели, но бабушка тепло укрыла его; он свернулся клубком, согрелся и скоро уснул. Во сне он улыбался. Снилось ему, что он, прежний Мальчик Одуванчик с пушистой головой, играет на лугу перед бабушкиным домом.

А когда он уснул, Бабушка Черепаха осторожно ссохшимися лапками погладила его лицо. И почувствовала морщины на лбу, на щеках, у глаз — множество морщин — и по этим морщинам, как по строчкам книги, прочла всю его жизнь: как лес вначале открылся, а потом закрылся для него; как принцесса чуть не полюбила его, почти совсем полюбила, а потом исчезла; как остались закрытыми алмазные ворота города с бесконечной белой стеной, оплетённой колючей проволокой, за которой умирали люди.

Мальчик спал.

«Это я во всём виновата, — горько думала бабушка. — Я рассказала моему дорогому мальчику слишком мало сказок, и он не узнал чудесного, когда оно встретилось ему на пути, и бросился к этим дурацким сундукам».

Во сне Мальчик Одуванчик дышал тихо и спокойно.

«Это я во всём виновата, — горько думала Бабушка Черепаха. — Я рассказала ему слишком мало правдивых историй о настоящей жизни.

Мальчик Одуванчик спал.

Я рассказал эту сказку моему мальчику. Он был тогда беленький, с золотыми кудряшками — похожий на девочку. Красивый, но капризный. Было условлено: я рассказываю сказку, а он сразу засыпает.

— И вовсе это не сказка, — сказал он, раскрыв большие зелёные, как у матери, глаза, когда выслушал всё до конца. — Вот я не уснул, и не усну, и никогда не буду спать.

Глаза у него всё-таки слипались понемногу, так что я не очень испугался.

— Почему это не сказка? — спросил я.

— В сказке всегда всё кончается хорошо, — ответил он.

— И тут всё кончилось хорошо… Почти всё, — сказал я. — Ведь Бабушка Черепаха жива, а это самое главное. И для неё внук всё тот же Мальчик Одуванчик. Видит она плохо, потому что она совсем старенькая. Но помнит хорошо.

— А… ключики… всё-таки… сломались… — сказал мой мальчик.

— Ну и что ж. Зато ты будешь умнее; ведь и тебя скоро позовут гномы.

Он не ответил. Он крепко спал.

Я вышел в сад. Прилетели грачи и хлопотали, устраиваясь в старых гнёздах.

«Ты-то не сломаешь ключи? — мысленно спрашивал я своего мальчика. — Ведь если сохранить ключи, остальное — пусть не сразу, не легко, — в конце концов, наладится… Ты не сломаешь ключи?»

…Когда слушаешь грачей, кажется, будто они ссорятся, но просто у них такие громкие голоса, а говорят они о самых обыкновенных вещах.

Вот и тогда, тем вечером, когда я вышел в сад, одна грачиха жаловалась:

— Гнездо за зиму совсем прохудилось. Но видишь, какую я нашла толстую хорошую ветку. Дай бог долететь с нею; стара я становлюсь, стара!

А молодая грачиха отвечала:

— Мне попалось чудесное пушистое гусиное перо. Говорят, в старину такими перьями люди писали сказки для своих птенцов. Грачонку, когда он появится на свет, будет хорошо спаться на постели из перьев, и ему будут сниться хорошие сны.

Только птица сказала это, я перестал слышать грачиный грай и шум весеннего ветра.

Издалека донеслась песня гномов:

Ударил молотом гном.
Гром! 

«Гномы зовут моего мальчика, — со страхом и радостью, со щемящей тревогой в сердце подумал я. — Каким-то он вернётся домой?»

Я подумал это, а мой мальчик уже вышел на крыльцо: умытый, хотя он обычно не очень любил мыться, и одетый в дорогу.

— Пора? — спросил он и взглянул на меня.

Я подумал: «Хорошо, что у тебя глаза зелёные, как у матери, и правдивые, как у матери, и добрые. И хорошо всё-таки, что ты услышал эту сказку о трёх ключиках; сказка не оттягивает плечи в дороге».

— Пора?! — второй раз нетерпеливо спросил мальчик.

Я смотрел на него, запоминая, запоминая — каким он начинает свой путь.

И неясно вспоминал свой собственный путь, уже близкий к концу.

— Ох, наконец-то я дотащила эту огромную ветку, — хрипло сказала старая грачиха. — Думала, вот-вот сердце разорвётся. Славная крыша будет у гнезда.

— Чудесная кроватка получилась из гусиного пера! — откликнулась молодая грачиха. — Осталось снести яйцо и высидеть первенца, только и всего.

…А мы, я с моим мальчиком, вышли через калитку в поле.

Вдалеке виднелась поляна, где среди травинок и цветов и на ветвях деревьев горели сотни разноцветных светляков. Гномы били по наковальням: динь-дили-динь-динь, бим-бом-бом, бам-бамм-баммм — и пели свою песенку:

Птицы очнулись от сна.
Весна!
И цветы и трава —
Вся земля, что вчера спала,
Расцвела.
И жучиный народ,
Муравьиный народ,
Бабочкин народ,
И хитрый кот,
Тот, который мышку ждёт
(Она спряталась, кот её не найдёт),
Даже старый слепой крот —
Словом, все пробудились от сна!
Ведь весна!
Наступила весна!
И слепой крот видит
Весну.
В эту чёрную ночь — одну
В целой жизни, а не только
В этом году —
Каждый видит свою судьбу.

«Всё ли я тебе успел рассказать?» — думал я, едва поспевая за мальчиком, который вприпрыжку бежал по тропинке через поле.

А гномы пели своё.

И мальчик прислушивался к одной лишь песне гномов.

Каким-то ты вернёшься домой, мой мальчик?!