Chapitro XI

Post duonhoro Nikolao Petrovich iris en la ghardenon, en sian amatan laubon. Malghojaj meditoj premis lin. Unuafoje li klare konsciis la senfundajhon, kiu apartigis lin de la filo; li antausentis, ke kun chiu tago ghi pli kaj pli grandighos. Do vane en Peterburgo vintre dum tutaj tagoj li studis la plej novajn verkojn; vane li auskultis atente la interparolojn de la junuloj; vane li ghojis, kiam li sukcesis meti ankau sian vorton en iliajn bolantajn parolojn. Mia frato diras, ke ni estas pravaj, pensis li - kaj metinte flanke chiun memamon, mi mem pensas, ke ili estas pli malproksime de la vero, ol ni, sed samtempe mi sentas, ke ili posedas ion, kion ni ne havas, ian superecon je ni. … La junecon? Ne: ne sole la junecon. Chu ne en tio konsistas ilia supereco, ke en ili restis malpli da sinjoreco, ol en ni?

Nikolao Petrovich mallevis la kapon kaj frotis la vizaghon per la mano.

"Sed malshati la poezion?" ree pensis li, "ne simpatii kun la arto, kun la naturo …" Li rigardis chirkaue, kvazau por kompreni, kiel oni povas ne simpatii kun la naturo. Jam proksimighis la vespero, la suno sin kashis post malgranda tremola arbaro, kreskanta duonan verston de la ghardeno, kaj jhetis senfinan ombron sur la senmovajn kampojn. Kamparano trote rajdis blankan chevalon sur malhela, mallargha vojeto de la rando de la arbaro: kvankam li rajdis en la ombro, li estis tuta klare videbla; oni ech povis rimarki flikajhon sur lia dorso. La sunaj radioj penetris en la arbaron kaj, traborante la densajhon, vershis sur la trunkojn de la tremoloj tiel varman lumon, ke ili farighis similaj al pinoj; iliaj folioj shajnis preskau bluaj kaj super ili alte pendis la hele blua chielo, delikate borderita de la vesperrugho. La hirundoj flugis alte; la vento eksilentis; malfruintaj abeloj malrapide kaj dorme zumis inter la siringaj floroj; kolono de mushoj dancis super izolita brancho etendita. Kiel bela estas chio chi, mia Dio! pensis Nikolao Petrovich, kaj la amataj versoj murmurete flugis de liaj lipoj: li rememoris Arkadion, 'Stoff und Kraft' kaj eksilentis, sed restis senmova kaj daurigis la doloran plezuron de la soleca meditado. Li amis mediti; la vivo en la kamparo evoluigis en li chi tiun kapablon. Antau nelonge li same meditis, atendante sian filon en la gastejo, kaj de tiu tempo jam plenumighis shangho, jam fiksighis la rilatoj kun Arkadio, tiam neklaraj ankorau, kaj kiel! … Sin prezentis al li la bildo de la mortinta edzino, sed ne tia, kia li shin konis en la dauro de longaj jaroj, ne bona mastrino, chiam hejme restanta, sed juna knabino, kun maldika talio, senpeke demanda rigardo, kaj forte kunplektita harligo super la infana kolo. Li rememoris, kiel li ekvidis shin unuafoje. Li estis tiam ankorau studento. Li renkontis shin sur la shtuparo de sia loghejo kaj nevole pushegis shin, sin turnis, volis peti pardonon kaj sukcesis nur murmuri: "Pardon, monsieur"; shi klinis la kapon, ekridetis kaj subite, kvazau timigita, forkuris, de la kurbigho de la shtuparo rapide ekrigardis lin kaj rughighis. Poste, la unuaj nekuraghaj vizitoj, duonvortoj, duonridetoj, momentoj de dubo, malghojo, pasio kaj fine la ebriiganta felicho … Kie estas chio chi? Shi farighis lia edzino, li estis felicha, kiel nemultaj sur la tero …

Sed, pensis li, la dolchaj, unuaj momentoj, kial ili ne povas dauri vivon eternan, senmortan?

Li ne penis klarigi al si mem chi tiun ideon, sed li sentis, ke li deziras reteni felichan tempon per io pli forta ol la memoro, li deziris ree senti la proksimecon de sia Mario, shiajn varmon kaj spiron, kaj jam shajnis al li, ke super li …

"Nikolao Petrovich", eksonis proksime de li la vocho de Fenichka, "kie vi estas?"

Li ektremis. Li ne sentis honton, li ne faris al si riprochojn … Li ech ne imagis la eblecon kompari la edzinon kun Fenichka, sed li bedauris, ke shi serchas lin en tiu chi momento. Shia vocho tuj rememorigis al li liajn grizajn harojn, lian maljunecon, lian nunan staton.

La sorchlando, en kiun li jam estis eniranta, kiu jam estis aperanta el la nubaj ondoj de l’ tempo pasinta, ekshancelighis kaj malaperis.

"Mi estas tie chi", respondis li, "mi venos, iru." Jen la sinjoraj kutimoj, pensis li. Fenichka silente rigardis al li en la laubon kaj malaperis. Li konstatis kun miro, ke la nokto surprizis lin en liaj meditoj. Chio chirkaue farighis malluma kaj silenta, kaj la vizagho de Fenichka shajnis al li pala kaj malgranda en la krepusko. Li levighis por reveni hejmen, sed lia tushita koro ne povis trankvilighi en lia brusto, kaj li komencis malrapide promeni en la ghardeno, jen medite rigardante antau siaj piedoj, jen levante la okulojn al la chielo, kie jam svarmis kaj briletis la steloj. Li promenis longe, preskau ghis lacigho, kaj lia maltrankvilo, ia serchanta, nedifinita, malghoja, ne malaperis. Ho, kiel ridus lin Bazarov, se li ekscius, kio farighis en li tiam! Ech Arkadio kondamnus lin. Che li, kvardekkvarjara agronomo kaj mastro, larmoj aperis en la okuloj, senmotivaj larmoj; tio estis centoble pli malbona ol la violonchelo.

Nikolao Petrovich ne chesis promeni kaj ne povis decidighi eniri en la domon, en chi tiun serenan kaj intiman neston, kiu tiel invite rigardis lin per siaj lumigitaj fenestroj; li ne havis la kuraghon forlasi la mallumon, la ghardenon, la impreson de fresha aero sur la vizagho, chi tiun malghojon, chi tiun maltrankvilon …

Che la kurbigho de la vojeto li renkontis Paulon Petrovich.

"Kio estas al vi?" demandis li Nikolaon Petrovich, "vi estas pala kiel fantomo; kial vi ne iras dormi?"

Nikolao Petrovich klarigis al li en kelke da vortoj la staton de sia animo kaj foriris. Paulo Petrovich iris ghis la ekstremo de la ghardeno. Ankau li ekmeditis, ankau li levis la okulojn al la chielo. Sed en liaj belaj, malhelaj okuloj rebrilis nenio, ekster la lumo de la steloj. Li ne estis romantikulo, kaj ne sciis revi lia animo, elegante seka kaj pasia, mizantropa lau la franca maniero.

"Chu vi scias?" diris en la sama nokto Bazarov al Arkadio. "Mi havas bonegan ideon. Via patro diris hodiau, ke li ricevis inviton de tiu via altranga parenco. Via patro ne veturos al li; ni ekspedu nin tien, li ja invitas ankau vin. Vi vidas, kia vetero estas nun chi tie. Ni faros agrablan ekskurson, ni rigardos la urbon. Ni pasigos tie kvin, ses tagojn, ne pli multe!"

"Kaj de tie vi revenos tien chi?"

"Ne, mi devas veturi al mia patro. Vi scias, li loghas tridek verstojn de vi. Jam dum longe mi ne vidis lin; mi devas fari la plezuron al la maljunuloj. Ili estas bravaj homoj, precipe la patro: tre amuza. Mi estas ilia sola filo."

"Longe vi gastos che ili?"

"Ne. Mi kredeble enuos tie."

"Kaj revenante vi vizitos nin?"

"Mi ne scias … eble. Do? Chu ni veturu?"

"Bone", respondis Arkadio indiferente.

En la fundo de sia koro li tre ekghojis pro la propono de sia amiko, sed li opiniis sia devo kashi sian senton. Ne vane li estis nihilisto.

En la sekvinta tago li forveturis kun Bazarov en la urbon M. La junularo de Marino bedauris ilian forveturon; Dunjasha vershis kelke da larmoj … sed la maljunuloj pli libere ekspiris.

---

XI

     Полчаса  спустя  Николай  Петрович отправился в  сад,  в  свою  любимую
беседку.   На  него  нашли  грустные  думы.  Впервые  он  ясно  сознал  свое
разъединение с  сыном;  он  предчувствовал,  что  с  каждым днем  оно  будет
становиться все больше и больше.  Стало быть,  напрасно он,  бывало, зимою в
Петербурге по  целым  дням  просиживал над  новейшими сочинениями;  напрасно
прислушивался к  разговорам молодых  людей;  напрасно радовался,  когда  ему
удавалось вставить и  свое слово в  их кипучие речи.  "Брат говорит,  что мы
правы,  -  думал он,  -  и,  отложив всякое самолюбие в сторону,  мне самому
кажется,  что они дальше от истины,  нежели мы,  а в то же время я чувствую,
что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами...
Молодость?  Нет:  не  одна  только  молодость.  Не  в  том  ли  состоит  это
преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?"
     Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
     "Но  отвергать  поэзию?   -   подумал  он  опять,  -  не  сочувствовать
художеству, природе?.."
     И он посмотрел кругом,  как бы желая понять, как можно не сочувствовать
природе.  Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую
в полверсте от сада:  тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля.
Мужичок ехал  рысцой на  белой  лошадке по  темной узкой дорожке вдоль самой
рощи;  он весь был ясно виден,  весь,  до заплаты на плече, даром что ехал в
тени;  приятно-отчетливо  мелькали  ноги  лошадки.  Солнечные лучи  с  своей
стороны забирались в  рощу и,  пробиваясь сквозь чащу,  обливали стволы осин
таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их
почти синела и  над  нею поднималось бледно-голубое небо,  чуть обрумяненное
зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и
сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко
протянутою веткою.  "Как хорошо,  Боже мой!" -  подумал Николай Петрович,  и
любимые стихи пришли было ему на уста;  он вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft
- и умолк,  но продолжал сидеть,  продолжал предаваться горестной и отрадной
игре одиноких дум.  Он любил помечтать;  деревенская жизнь развила в нем эту
способность.  Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике,
а  с  тех пор уже произошла перемена,  уже определились,  тогда еще неясные,
отношения...  и  как!  Представилась ему опять покойница жена,  но не такою,
какою он  ее знал в  течение многих лет,  не домовитою,  доброю хозяйкою,  а
молодою  девушкой  с   тонким  станом,   невинно-пытливым  взглядом  и  туго
закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый
раз.  Он  был тогда еще студентом.  Он  встретил ее на лестнице квартиры,  в
которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только
мог пробормотать: "Pardon, monsieur"*, - а она наклонила голову, усмехнулась
и  вдруг как  будто испугалась и  побежала,  а  на  повороте лестницы быстро
взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые робкие
посещения,  полуслова,  полуулыбки,  и недоумение,  и грусть,  и порывы,  и,
наконец,  эта задыхающаяся радость...  Куда это все умчалось?  Она стала его
женой,  он был счастлив,  как немногие на земле...  "Но,  -  думал он,  - те
сладостные,  первые мгновенья,  отчего бы  не  жить им  вечною,  неумирающею
жизнью?"
     ______________
     * Извините, сударь (франц.).

     Он  не старался уяснить самому себе свою мысль,  но он чувствовал,  что
ему  хотелось удержать то  блаженное время чем-нибудь более сильным,  нежели
память;  ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту
и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним...
     - Николай Петрович, - раздался вблизи его голос Фенечки, - где вы?
     Он  вздрогнул.  Ему не стало ни больно,  ни совестно...  Он не допускал
даже возможности сравнения между женой и Фенечкой,  но он пожалел о том, что
она вздумала его отыскивать.  Ее голос разом напомнил ему: его седые волосы,
его старость, его настоящее...
     Волшебный мир,  в  который  он  уже  вступал,  который уже  возникал из
туманных волн прошедшего, шевельнулся - и исчез.
     - Я здесь,  -  отвечал он,  -  я приду,  ступай.  -  "Вот они, следы-то
барства",  -  мелькнуло у  него в  голове.  Фенечка молча заглянула к нему в
беседку и скрылась,  а он с изумлением заметил,  что ночь успела наступить с
тех пор,  как он замечтался.  Все потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки
скользнуло перед ним,  такое бледное и  маленькое.  Он  приподнялся и  хотел
возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди,
и  он  стал медленно ходить по  саду,  то задумчиво глядя себе под ноги,  то
поднимая глаза к  небу,  где уже роились и  перемигивались звезды.  Он ходил
много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная,
печальная тревога,  все не унималась.  О,  как Базаров посмеялся бы над ним,
если б он узнал,  что в нем тогда происходило!  Сам Аркадий осудил бы его. У
него,  у  сорокачетырехлетнего человека,  агронома и хозяина,  навертывались
слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели.
     Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом,  в это
мирное и  уютное гнездо,  которое так приветно глядело на  него всеми своими
освещенными окнами;  он не в  силах был расстаться с  темнотой,  с садом,  с
ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой...
     На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович.
     - Что с  тобой?  -  спросил он  Николая Петровича,  -  ты  бледен,  как
привиденье; ты нездоров; отчего ты не ложишься?
     Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние
и  удалился.  Павел Петрович дошел до конца сада,  и тоже задумался,  и тоже
поднял глаза к небу. Но в его прекрасных темных глазах не отразилось ничего,
кроме света звезд.  Он  не  был рожден романтиком,  и  не  умела мечтать его
щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая душа...
     - Знаешь ли что? - говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. - Мне в голову
пришла  великолепная мысль.  Твой  отец  сказывал сегодня,  что  он  получил
приглашение от  этого вашего знатного родственника.  Твой  отец  не  поедет;
махнем-ка мы с  тобой в  ***;  ведь этот господин и  тебя зовет.  Вишь какая
сделалась здесь погода;  а мы прокатимся,  город посмотрим. Поболтаемся дней
пять-шесть, и баста!
     - А оттуда ты вернешься сюда?
     - Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от *** в тридцати верстах. Я
его давно не видал,  и  мать тоже;  надо стариков потешить.  Они у меня люди
хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них один.
     - И долго ты у них пробудешь?
     - Не думаю. Чай, скучно будет.
     - А к нам на возвратном пути заедешь?
     - Не знаю... посмотрю. Ну, так, что ли? Мы отправимся?
     - Пожалуй, - лениво заметил Аркадий.
     Он  в  душе  очень  обрадовался предложению своего приятеля,  но  почел
обязанностию скрыть свое чувство. Недаром же он был нигилист!
     На другой день он уехал с Базаровым в ***.  Молодежь в Марьине пожалела
об их отъезде; Дуняша даже всплакнула... но старичкам вздохнулось легко.