• подробности на сайте konkurent.ru |
Chapitro 18 Misshancaj vizitantoj Ghuste en la tempo, kiam la diligenta librotenisto rapidis en la taksio renkonte al la memskribanta vestokompleto, konvene vestita civitano eliris, inter aliaj pasagheroj, el la unuaklasa lokbileta vagono n-ro 9 de la Kieva trajno, jhus veninta en Moskvon. La pasaghero estis neniu alia ol la onklo de la forpasinto Berlioz, la ekonomiplanisto Maksimiliano Andreich Poplavskij, loghanta en Kievo che la eksa Instituta strato. La kauzo de lia veno en Moskvon estis telegramo, kiun Poplavskij ricevis antauhierau vespere kaj kiu tekstis jene: Min jhus surveturis tramo che Patriarhha Entombigo vendrede 15 h Venu. Berlioz. Maksimiliano Andreich estis opiniata, kaj laumerite, unu el la plej inteligentaj kapoj en Kievo. Tamen tia telegramo povas embarasi ech la plej inteligentan homon. Se iu telegrafas, ke li estas surveturita, tio signifas, ke la okazajho ne estis morta. Kial do temas pri entombigo? Chu lia stato estus tiom grava, ke li antauvidas sian morton? Eble tiel, sed plej stranga estas tiu precizo - kiel li povas scii, ke oni entombigos lin vendrede je la dek kvina? Mirinda telegramo! Tamen la intelgentaj homoj ghuste tial estas inteligentaj, ke ili scipovas klarigi la plej implikajn aferojn. Tre simple. Okazis eraro, kaj la mesaghon oni transsendis konfuzita. La vorto min, sendube, apartenis al alia telegramo kaj okupis la lokon de la vorto Berliozon, kiu lasta shanghighis kaze kaj trafis en la finon de la telegramo. Kun tia konjekto la senco de la telegramo ighis klara, kvankam, certe, tragika. Post ke pasis la paroksismo de malghojo, atakinta la edzinon de Poplavskij, li senprokraste komencis prepari sin al vojagho en Moskvon. Chi tie ni malkashu sekreton de Maksimiliano Andreich. Certe, li kompatis sian bonevon, pereintan en la floro de siaj jaroj; sed li estis homo praktika kaj, evidente, li bonege sciis, ke pri lia partopreno en la entombigo estas nenia speciala bezono. Kaj malgrau tio, li tre rapidis veni Moskvon. Kiujn motivojn li havis? Unu solan: la loghejon. Loghejo en Moskvo, tio estas serioza afero! Oni ne scias kial, Maksimiliano Andreich ne shatis Kievon, kaj la penso pri transloghigho en Moskvon tiom ronghis lin lastatempe, ke li apenau povis dormi. Lin ne plezurigis la printempaj akvoaltighoj de Dnepro, kiam la riverego, dronigante la insulojn che la maldekstra bordo, disfluas ghis la horizonto; li ne ghuis la animskue belan vidajhon, kiu prezentighas al la rigardo de apud la monumento al la princo Vladimiro; lin ne gajigis la sunaj lummakuloj, en la printempo ludantaj sur la brikpulvoraj vojetoj de la Vladimira Monteto. Nenion tian li volis, li volis nur unu aferon: transloghighi en Moskvon. La ripetaj gazet'anoncoj pri proponata intershangho de apartamento che la Instituta strato en Kievo kontrau malpli granda loghejo en Moskvo rezultigis nenion. Interesitoj ne trovighis au, en la maloftaj okazoj kiam kelkaj tamen trovighis, iliaj proponoj estis malhonestaj. La telegramo skuis Poplavskijon. Ghi prezentis okazon, kian preterlasi estus peko. La negocemaj homoj scias, ke tiaj okazoj ne ripetighas. Do, necesis malgrau chiuj obstakloj iel heredi la loghejon de la bonevo che la strato Sadovaja. Jes, tio estis malfacila, tre malfacila, tamen tiuj malfacilajhoj estis chiakoste transvenkendaj. Homo sperta, Maksimiliano Andreich sciis, ke por atingi tion la unua pasho devis esti la jena: nepris per chiaj rimedoj registrigi sian loghadon, almenau provizoran, en la tri chambroj de la mortinta boparenco. Je la vendredo posttagmeze Poplavskij malfermis la pordon de la chambro, kie lokighis la administrejo de la domo 302-bis che la strato Sadovaja en Moskvo. En la mallargha chambracho, sur la muro pendis flavighinta afisho, kiu en kelkaj bildoj prezentis la procedojn por revivigi homon dronintan en rivero, kaj che la granda tablo ligna sidis, tute sola, mez'agha nerazita viro, kies okuloj rigardis iel alarmite. - Chu mi povas paroli al la prezidanto de la domkomitato? - ghentile demandis la ekonomiplanisto demetante la chapelon kaj lokante sian valizeton sur vakan seghon. Tiu banala demando ial konfuzis la sidanton, tiom ke lia vizagho shanghis la koloron. Angore deturnante la okulojn, li malklare murmuris, ke la prezidanto forestas. - Chu li estas en sia loghejo? - demandis Poplavskij. - Mi havas urghegan aferon. La sidanto denove respondis per io tre malklara; tamen estis divenebla, ke ankau hejme la prezidanto ne estas. - Do, kiam li revenos? Chi foje la sidanto respondis nenion kaj iel melankolie rigardis tra la fenestro. «Ah ha!» diris al si mem la sagaculo Poplavskij, kaj demandis pri la sekretario. La chetabla strangulo ech purpurighis pro strecho kaj balbutis same malklare, ke ankau la sekretario forestas ... kiam li revenos, tion oni ne scias, kaj... ke la sekretario malsanas ... «Ah ha!» diris al si Poplavskij kaj demandis: - Tamen iu ja estas el la estraro, chu? - Mi, - per malforta vocho respondis la homo. - Vidu, - impone ekparolis Poplavskij, - mi estas la sola heredanto de la forpasinto Berlioz, mia nevo, pereinta, kiel vi scias, che la Patriarhha, kaj mi devas, lau la legho, transpreni la heredajhon, kiu konsistas en nia apartamento n-ro 50 ... - Ne konas mi la aferon, kamarado, - deprimite diris la homo. - Tamen permesu do, - sonorvoche protestis Poplavskij, - vi estas estrarano, kaj vi devas ... Chi tiam la chambron envenis civitano. Che lia vido la sidanto palighis. - La estrarano Pjatnajhko, chu? - demandis la civitano la sidanton. - Jes, - apenau audeble respondis tiu. La veninto ion flustris al la sidanto kaj tiu, tute afliktite, sin levis de la segho kaj post kelkaj sekundoj Poplavskij restis sola en la malplena administrejo. «Ahh, ankorau komplikajho! Kia misshanco, ke ilin chiujn samtempe ...» chagrenite pensis Poplavskij, trans la asfaltizita korto rapidante al la apartamento n-ro 50. Apenau la ekonomiplanisto sonorigis, la pordo tuj malfermighis kaj Maksimiliano Andreich pashis en la mallumetan antauchambron. Iom surprizis lin la cirkonstanco, ke estis nekompreneble, kiu malfermis al li la pordon: en la antauchambro estis neniu, krom kolosa nigra virkato sidanta sur segho. Poplavskij iom tusetis, stamfetadis, post kio la pordo de la kabineto malfermighis kaj en la antauchambron envenis Kerubjev. Maksimiliano Andreich ghentile sed digne sin klinis kaj diris: - Mia familinomo estas Poplavskij. Mi estas la onklo ... Sen lasi al li tempon por fini la frazon, Kerubjev rapidmove elposhigis malpuran tukon, shovis en ghin sian nazon kaj ekploris. - ... de la forpasinto Berlioz ... - Certe, certe, - interrompis Kerubjev, forigante la poshtukon de sia vizagho. - De la unua rigardo mi komprenis, ke tio estas vi! - chi tiam lin atakis plortremo kaj li ekveis: - Ha, kia malfelicho, chu? Ja kio chio chi estas? Kio? - Tramo lin surveturis, chu? - flustre demandis Poplavskij. - Ghisfunde, - kriis Kerubjev, kaj larmoj torentis el sub lia nazumo, - ghisf unde! Mi estis tie, mi chion vidis. Chu vi kredos - ek! La kapo for! La dekstra gambo - krak, en du pecojn! La maldekstra - krak, en du pecojn! Jen kio rezultas el tiuj tramoj! - Vershajne, ne povante sin reteni, Kerubjev lasis sian nazon piki la muron apud la spegulo kaj konvulsie ploregis. La onklon de Berlioz vere kortushis la konduto de la nekonato. «Kaj oni diras, ke en nia epoko ne estas kompatemaj homoj!» li pensis, mem sentante juketon en siaj okuloj. Tamen je tiu sama momento malagrabla nubeto ombris lian animon, kaj serpente fulmetis la penso, chu la kompatema homo iel sukcesis registrigi sian loghadon en la apartamento de la mortinto, ja tiaj precedencoj jam estis en la vivo. - Pardonu, chu vi estis amiko de mia forpasinta Michjo? - li demandis, per la maniko vishante sian sekan maldekstran okulon, dum per la dekstra li ekzamenis la skuatan de la afliktego Kerubjevon. Sed tiu jam ploregis tiom forte, ke nenio estis komprenebla, krom la ripetataj vortoj «krak - en du pecojn!» Satplorinte, Kerubjev finfine malgluighis disde la muro kaj eligis: - Ne, mi jam ne povas! Mi iru preni tricent gutojn da etera valeriano! - kaj turninte al Poplavskij sian tute larmokovritan vizaghon li aldonis: - Jen kio ghi estas, la tramo! - Mi pardonpetas, chu estas vi kiu sendis al mi la telegramon? - demandis Poplavskij, penegante diveni, kio povus esti tiu mirinda ploremulo. - Ghi! - respondis Kerubjev, kaj per la fingro almontris la katon. Poplavskij elorbitigis la okulojn, ne kredante al siaj oreloj. - Ne, mi ne povas, forkonsumighis miaj fortoj, - snufante daurigis Kerubjev, - kiam mi rememoras: la rado sur lia gambo... la sola rado kvintalon pezas ... Krak! Mi iru min enlitighi, en la dormo mi serchu la forgeson ... - kaj li tuj malaperis el la antauchambro. Tiam ekmovighis la kato, ghi saltis de la segho malsupren, ekstaris sur la malantauaj piedoj, la antauajn apogis kontrau la koksoj, malfermis la faukon kaj diris: - Nu, mi telegrafis. Kion ankorau? Poplavskij sentis kapturnighon, liaj gamboj kaj brakoj intertighis, li lasis fali la valizeton kaj sinkis sur la seghon kontrau la kato. - Shajnas, ke mi ruslingve vin demandis, - severe diris la kato, - kion ankorau? Sed Poplavskij nenion respondis. - La legitimilon! - komandoblekis la kato kaj etendis sian pufan antauan piedon. Sen konscii kion li faras, kaj vidante nenion krom la du fajrerojn brulantajn en la kataj okuloj, Poplavskij fulmrapide eligis sian legitimilon el la posho, kiel oni elingigas ponardon. La kato prenis de la spegulkonzolo okulvitrojn en nigra dika muntumo, surmetis ilin sur sian muzelon, pro kio ghia tuta aspekto ighis ankorau pli impona, kaj eltiris la legitimilon el la tremanta mano de Poplavskij. «Interese, chu mi svenos au ne?» pensis Poplavskij. El la profundo de la apartamento plu audighis singultoj de Kerubjev, la tutan antauchambron plenigis la odoroj de etero, valeriano kaj de ankorau ia nauza abomenajho. - Kiu miliciejo liveris la dokumenton? - demandis la kato ekzamenante paghon en la malfermita legitimilo. Respondon li ne ricevis. - La kvarcent dek dua, - mem respondis al si la kato, kondukante la antauan piedon sur la legitimilo, kiun ghi tenis renversita, - jes, nature! Bonege mi konas tiun miliciejon, al chia ajnulo ghi liveras legitimilon! Nu, ekzemple mi, mi ne estus liverinta legitimilon al tia ulo, kiel vi! Nepre ne! Post la unua rigardo sur vian vizaghon mi tuj estus rifuzinta! - la kato tiom kolerighis, ke ghi jhetis la legitimilon sur la plankon. - Via invito cheesti la entombigon estas malvalidigita, - of icialtone daurigis la kato, - volu reveni al via domicilo. - Kaj ghi vokkrachis en la pordon: - Azazello! Responde en la antauchambron elkuris malgranda, lametanta individuo en strikta nigra akrobatvestajho, zonita per leda rimeno en kiu estis fiksita duonponardo, rufa, kun flava kojnodentego, havanta albugon sur la maldekstra okulo. Poplavskij sentis ke al li mankas la aero, li levis sin de la segho kaj retropashis tenante la manon che la koro. - Azazello, elakompanu! - ordonis la kato kaj forlasis la antauchambron. - Poplavskij, - nelaute nazvochis la enveninto, - chio jam komprenita, chu? Poplavskij kapjesis. - Tuj revenu al Kievo, - daurigis Azazello, - restu tie silente kaj kviete, kaj ne revu pri Moskvaj loghejoj. Chu klare? La malgrandulo, kies kojnodentego, duonponardo kaj misa okulo kauzis mortan timegon al Poplavskij, stature apenau atingis la shultron de la ekonomiisto, sed li agis energie, lerte kaj metode. Unue li levis la legitimilon kaj ghin prezentis al Maksimiliano Andreich, kiu akceptis la libreton per senviva mano. Poste la nomito Azazello per unu mano prenis la valizeton, per la alia malfermegis la pordon kaj, preninte la kievanon je la brako, elkondukis lin sur la shtuparplaceton. Poplavskij sin apogis kontrau la muro. Sen ia ajn shlosilo Azazello malfermis la valizeton, elprenis grandegan rostitan kokinon, mankan je unu femuro kaj envolvitan en grasmakulan gazetfolion, metis ghin sur la shtuparplaceton. Poste li eligis du kompletojn de subvestoj, razrimenon, libron kaj necesujon. Per unu piedmovo li shovis chion chi, krom la kokinon, for en la shtuparshakton. Samdirekte forflugis ankau la malplenigita valizo. Oni audis ghin pumi malsupre, kaj lau la bruo oni povus konkludi, ke ghia kovrilo deighis. Poste la rufa bandito firme prenis la kokinon je la kruro kaj per tiu tuta kokino plate, peze kaj timinde albatis la onklon de Berlioz sur la nukon tiel, ke la korpo de la kokino resaltis for kaj la kruro restis en la mano de Azazello. «Chio konfuzighis en la domo de la Oblonskijoj», trafege rimarkigis la fama verkisto Leono Tolstoj. Ghuste tiun esprimmanieron li uzus en nia kazo. Jes! Chio konfuzighis en la kapo de Poplavskij. Longa fajrero preterkuris antau liaj okuloj, ghin sekvis funebra serpento, kiu por unu momento estingis la helon de la maja tago - kaj Poplavskij rulighis sur la shtuparo tenante la legitimilon en la mano. Che la shtuparturno li pushis per piedo la fenestron, frakasis ties vitron kaj eksidis sur shtupo. Saltetante sur la shtupoj, la senkrura kokino pasis preter li kaj falis en la shakton. Sur la supra placeto, Azazello fulmrapide chirkaumanghis la kokinan kruron kaj shovis la oston en la flankan poshon de sia trikotajho, poste reiris en la apartamenton kaj brue fermis la pordon. Je tiu momento de malsupre audighis singardema pashado de supren iranta homo. Poplavskij kuris pluen ghis la sekva placeto kaj sidighis sur benkon por iom trankvilighi. Miniatura maljunetulo kun eksterordinare melankolia vizagho, surhavanta tusoran vestokompleton el pasinta epoko kaj pajlan kanotchapelon kun verda rubando, nerapide pashis supren sur la shtuparo. Atinginte la placeton kie sidis Maksimiliano Andreich, li haltis antau la ekonomiisto. - Permesu, civitano, vin demandi, - melankolie diris la hometo en la tusora vesto, - kie estas la apartamento n-ro 50? - Supre! - abrupte respondis Poplavskij. - Grandan dankon, civitano, - same melankolie diris la hometo kaj iris pluen; Poplavskij levighis kaj kuris malsupren. Trudighas demando, chu Maksimiliano Andreich rapidis al la miliciejo por plendi pri la barbara perforto farita de la banditoj en hela tago? Ne, nepre ne, tion oni povas aserti senhezite. Enveni miliciejon kaj deklari, ke jen, kato kun okulvitroj jhus legis mian legitimilon, kaj poste homo en akrobatvestajho kun ponardo ... ne, civitanoj, Maksimiliano Andreich ja vere estis homo inteligenta! Li estis jam malsupre kaj tie apud la enirejo li rimarkis pordon kondukantan en ian kamereton. La vitro de tiu pordo estis forrompita. Poplarskij enposhigis la legitimilon kaj rigardis chirkauen, esperante vidi siajn desupre jhetitajn ajhojn. Tamen de ili ech spuro ne restis. Li mem ekmiris, kiom malmulte lin tio chagrenis. Lin okupis alia penso, loga kaj interesa: per tiu hometo retesti la malbenitan loghejon. La ulo ja demandis, kie ghi situas, do li iras tien unuafoje. Sekve nun li iras rekte en la ungegojn de la afabla kompanio, nestighinta en la apartamento n-ro 50. Antausento diris al Poplavskij, ke la hometo tre baldau forlasos la loghejon. Klare, Maksimiliano Andreich ne plu intencis partopreni ian ajn entombigon de iu ajn bonevo, kaj aliflanke, ghis la forveturo de la Kieva trajno ankorau restis sufiche da tempo. La ekonomiisto jhetis rigardon chirkauen kaj glitis en la kameron. Je tiu momento supre klakis pordo. «Li eniris!» pensis Poplavskij sentante sian koron kunpremighi. En la kamero estis malvarmete, odoris je musoj kaj botoj. Maksimiliano Andreich sidighis sur lignoblokon kaj decidis atendi. La pozicio estis oportuna, el la kamero li povis rekte observi la pordon de la sesa enirejo. Tamen la atendado dauris pli longe ol supozis la kievano. La tutan tempon la shtuparo ial restis senhoma. La audeblo estis bonega, kaj finfine en la kvina etagho klakis pordo. Poplavskij retenis la spiron. Jes, tio estas lia singarda pashado. «Li iras malsupren». Unu etaghon sube pordo malfermighas. La pashetoj silentighas. Ina vocho. Vocho de la melankolia homo. Jes, la lia ... ghi prononcis ion similan al «lasu, pro Kristo ...»La orelo de Poplavskij estis elshovita tra la vitrotruo. Tiu orelo perceptis inan ridon. Rapidaj kaj viglaj pashoj malsupren; jen ekaperis virina dorso. La virino kun verda kvadratita achetsako en la mano pasis tra la enirejo en la korton. Dume reaudighis la pashetoj de la malgranda homo. «Strange, li reiras al la apartamento. Supre remalfermighas la pordo. Nu, ni ankorau atendu». Chi foje la atendo estis mallonga. La pordobruo. Pashetoj. La pashetoj chesis. Despera krio. Miauado. Pashetoj hastaj, shutighantaj: malsupren, hop, hop, malsupren! Poplavskij finatendis. Sin krucosignante kaj ion balbutante preterhastis la melankolia homo, sen chapelo, kun tute freneza vizagho, kun multaj skrapvundoj sur la kalvajho, en tute malseka pantalono. Kelkan tempon li baraktis kontrau la pordo de la chefenirejo, ne komprenante en sia timego, chu ghi malfermighas enen au eksteren, sed fine li ghin obeigis kaj impetis en la korton al la suno. La apartamento estis fintestita, kaj sen pluaj pensoj pri la pereinta bonevo au pri la loghejo, tremante che la ideo pri la pasinta danghero, Maksimiliano Andreich, flustrante nur du vortojn: «Chio klaras! Chio klaras!» elkuris en la korton. Post kelkaj minutoj trolebuso estis forportanta la ekonomiplaniston al la Kieva Stacidomo. Nu, la melankolia homo, dum la kievano sidis en la kamero, spertis plej malagrablan aventuron. La hometo estis Andreo Fokich Sokov, bufedisto en Varieteo. Dum la enketo en la teatro Andreo Fokich restis flanke kaj oni rimarkis nur unu aferon, tion, ke li ighis ankorau pli malgaja ol kia li chiam estis, kaj krome, ke li demandis la kurieron Karpov pri tio, kie enloghighis la gastludanta magiisto. Do, forlasinte la onklon de Berlioz sur la placeto, la bufedisto atingis la kvinan etaghon kaj sonorigis che la pordo de la apartamento n-ro 50. Oni tuj al li malfermis, tamen la bufedisto ekskuighis, retropashis kaj nur post kelka hezito li decidis eniri. Tio estis komprenebla. La pordon malfermis fraulino, kiu surhavis nenion krom koketan puntan antautuketon kaj elegantan blankan kufon sur la kapo. Shiaj piedoj, cetere, estis en oraj shuetoj. Shi havis senriprochan figuron, kaj la sola difekto, kiun oni povus trovi en shia eksterajho, estis purpura cikatro sur la kolo. - Nu, envenu do, se vi jam sonorigis! - diris la fraulino fiksante sur la bufediston la malchastan rigardon de siaj verdaj okuloj. Andreo Fokich hikis, interfrapis la palpebrojn kaj pashis en la antauchambron, demetinte la chapelon. Je tiu momento en la antauchambro ektintis la telefono. La senpudora chambristino metis unu piedon sur la seghon, dekrochis la audilon kaj diris en ghin: - Ha lo! La bufedisto, ne sciante, kien li direktu siajn okulojn, konfuzite balancighis de unu piedo sur la alian kaj pensis: «Eh he, kian chambristinon havas la alilandano! Ho, kia fiajho!» Kaj por eviti la fiajhon li deturnadis sian rigardon jen dekstren, jen maldekstren. La tuta granda kaj duonluma antauchambro estis plenplena je ekzotaj objektoj kaj vestoj. Ekzemple, sur la apogilon de la segho estis jhetita funebra mantelo kun fajrokolora subshtofo, sur la spegulkonzolo kushis longa spado kies ora tenilo briletis en la ombro. Tri arghenttenilaj spadoj staris en la angulo tiel simple, kvazau ili estus ordinaraj ombreloj au promen-bastonoj. Kaj sur cerva kornaro pendis beretoj kun aglaj plumoj. - Jes, - la chambristino parolis en la audilon, - kion? Chu barono von Meigel? Mi auskultas. Jes! La sinjoro artisto hodiau estas hejme. Jes, li shatos vin vidi. Jes, gastoj... Frako au nigra jako. Kion? Noktomeze. - Fininte la interparolon shi remetis la audilon kaj turnis sin al la bufedisto: - Kion vi deziras? - Necesas ke mi parolu al la civitano artisto. - Kiel? Chu al li persone? - Al li mem, - respondis la bufedisto melankolie. - Mi demandos, - kun evidenta hezito diris la chambristino kaj, malferminte la pordon de la kabineto de la forpasinto Berlioz, shi raportis: - Kavaliro, tie estas veninta malgranda homo, kiu diras ke li bezonas paroli al messire. - Nu hej, li eniru, - audighis el la kabineto la trema vocho de Kerubjev. - Iru en la salonon, - diris la fraulino tiel simple, kvazau shi estus normale vestita; kaj duone malferminte la pordon de la salono, shi foriris en alian chambron. Obeinte shian inviton, la bufedisto ech pri sia afero forgesis, tiom lin frapis la arangho de la salono. Tra la koloraj vitroj de la altaj fenestroj (fantazio de la senspure malaperinta juvelistvidvino) fluis lumo mistera, simila al la kirka. En pramalnova, grandega kameno, malgrau la varmego de la printempa tago, flamis brulshtipoj. Tamen neniom varmege estis en la salono, ech male, enirante oni sentis sin trempita en ian kelan malsekon. Antau la kameno, sur tigra felo kauris, plezure rigardante la fajron tra la duonfermitaj okuloj, nigra virkatego. Tie staris tablo, kies aspekto igis la diotiman bufediston ekskuighi: la tablo estis kovrita per kirka brokajho. Sur la brokajha kovrotuko altis multego da boteloj - dikventraj, shimaj kaj polvaj. Inter la boteloj briletis plato, kaj oni tuj vidis, ke ghi estas el pura oro. Che la kameno iu malgranda, rufa, kun duonponardo shovita malantau la zonon, rostis per longa shtala spado viandopecojn, kaj la fumo levighis en la kamentubon. Odoris ne nur je rostajho, sed ankau je ia fortega parfumo kaj incenso, kio por unu momento igis la bufediston, kiu el la gazetoj jam sciis pri la morto kaj la adreso de Berlioz, sin demandi, chu tamen por Berlioz estus celebrita la funebra diservo, kiun penson, cetere, li tuj forpelis, kiel evidente absurdan. Subite la konsternita bufedisto ekaudis pezan bason: - Do, pri kio mi povas esti al vi utila? Chi tiam la bufedisto vidis en la ombro tiun, kiun li bezonis. La nigra magiisto duonkushis sur ia senlima divano, malalta, kun dise surjhetitaj kusenoj. Kiom povis vidi Andreo Fokich, la artisto surhavis nur nigrajn tolajhojn kaj same nigrajn pintajn shuojn. - Mi, - amare komencis Andreo Fokich, - estas la bufedestro de la teatro Varieteo ... Kvazau barante lian bushon, la artisto etendis sian manon, sur kies fingroj scintilis gemoj, kaj arde ekparolis: - Ne, ne, ne! Ech ne unu vorton plu! Neniokaze kaj neniam prenos mi ion ajn en via bufedo! Hierau, estimato, mi pasis preter via vendotablo, kaj neniel mi povas forgesi vian sturgajhon au vian brindzon. Mia karega amiko! Brindzo neniam estas verda, pri tio vin iu trompis. Ghi devas esti blanka. Kaj kion diri pri via teo? Postgargarajho! Mi per miaj propraj okuloj vidis ian malpurulinon vershi el sitelo neboligitan akvon en vian kolosan samovaron, sen ke oni chesu distribui la teon. Ne, karulo, tio ja ne taugas! - Mi pardonpetas, - diris la bufedisto, konfuzite de tiu subita atako, - mi havas alian aferon, kaj la sturgajho neniel rilatas ... - Kiel do, «neniel rilatas», ja ghi estas nemanghebla! - La sturgajhon ni ricevis en la dua freshogrado, - sciigis la bufedisto. - Karulo, tio estas galimatio! - Kio estas galimatio? - La dua freshogrado, jen kio estas galimatio! Estas nur unu freshogrado - la unua, kiu ankau estas la lasta. Se via sturgajho havas duan freshogradon, tio signifas, ke ghi estas putra! - Mi pardonpetas ... - rekomencis Andreo Fokich ne sciante kiel sin malembarasi je la chikanoj de la artisto. - Mi ne pardonas, - firme diris tiu. - Ne pri tiu afero mi venis paroli! - tute malespere diris la bufedisto. - Chu ne pri tiu? - ekmiris la alilandano. - Sed kiu alia afero povus vin al mi venigi? Se mia memoro min ne perfidas, el la personoj, profesie al vi proksimaj mi konis nur unu armean kantinistinon, sed tio estis antau tre longe, kiam vi ankorau ne ekzistis. Cetere - tre agrable. Azazello! Tabureton al la sinjoro bufedestro. La rostanta viandon sin turnis, liaj kojnodentoj ekteruris la bufediston, kaj tre lerte li donis al Andreo Fokich unu el la malhelaj kverkaj benketoj. Aliaj seghoj en la chambro ne estis. La bufedisto diris: - Grandan dankon, - kaj sin mallevis sur la benketon. Ghia malantaua piedo tuj krake rompighis, kaj li kun ekghemo tre dolore albatighis per la postajho kontrau la planko. Falante li per la piedo krochis alian benketon lokitan antau li kaj renversis sur sian pantalonon kalikon plenan je rugha vino. La artisto ekkriis: - Aj! Chu vi kontuzighis? Azazello helpis la bufediston sin levi kaj prezentis alian seghon. Larmvoche la bufedisto malakceptis la proponon de la mastro demeti la pantalonon por sekigi ghin antau la fajro, kaj achege sin sentante en la malsekaj subvesto kaj pantalono, li singarde sidigis sin sur la alian benketon. - Mi shatas sidi malalte, - diris la artisto, - de malalte oni falas malpli danghere, Do, ni haltis che la sturgajho. Karulo mia! Fresho, fresho kaj refoje fresho, jen kio devas esti la devizo de chiu bufedisto. Cetere jen, chu vi bonvolos gustumi... En la purpura lumo de la kameno ekbrilis antau la bufedisto la spadoklingo, Azazello demetis sur oran teleron grandan shushantan viandopecon, ghin aspergis je citronsuko kaj etendis al la bufedisto oran dudentan f orkon. - Grandan ... mi... - Tamen jes, jes ja, gustumu! Pro ghentileco Andreo Fokich metis peceton en la bushon kaj tuj komprenis, ke li manghas ion vere tre freshan kaj, precipe, eksterordinare bongustan. Tamen, dum li machis la agrable odorantan sukoplenan viandon, malmulte mankis, ke li misglutu kaj duan fojon falu: el la apuda chambro flugis granda malhela birdo kaj per sia flugilo tushetis la kalvajhon de la bufedisto. La birdo sin mallevis sur la kamenbreton, apud la horloghon, kaj evidentighis, ke ghi estas strigo. «Sinjoro mia Dio!» pensis Andreo Fokich, nervoza kiel chiuj bufedistoj, «Jen bela loghejo!» - Kalikon da vino? Chu blankan, chu rughan? Vinon de kiu lando vi preferas por tiu diurnotempo? - Grandegan ... mi ne drinkas ... - Domaghe! Chu vi degnus fari partion de jhetkuboj? Chu vi pli shatas aliajn ludojn? Domenon, kartojn? - Mi ne ludas, - jam lacigite respondis la bufedisto. - Tute malbone, - konkludis la mastro. - Se vi permesas, io misa estas en viro, kiu evitas la vinon, la kompanion de charmaj virinoj, la chetablan konversacion. Tiaj homoj au estas grave malsanaj, au ili sekrete malamas siajn proksimulojn. Verdire, tiu kriterio havas esceptojn: inter la personoj, kiuj sidis kun mi che la festena tablo, fojfoje trovighis mirindaj kanajloj! Nu, mi auskultas vian aferon. - Hierau vi bonvolis fari prestidigitajhojn ... - Chu mi? - ekstreme mirigite ekkriis la magiisto. - Mizerikordon, ja tio tute ne konvenas al mia stato! - Pardonon, - mirkonfuzite diris la bufedisto, - sed hierau... la seanco pri nigra magio ... - Ah jes, nu jes,
certe! Mia kara, mi malkashu al vi sekreton. Neniel mi
estas artisto, simple mi volis vidi moskvanojn en amaso,
kaj plej oportune povis fari tion en teatro. Tial mia
sekvantaro, - per kapmovo la mastro almontris la katon, -
aranghis tiun seancon, kaj mi, mi nur sidis kaj rigardis
la moskvanojn. Tamen ne faru tian mienon sed prefere
diru, kio - Se vi permesas, inter aliaj aferoj, de la plafono flugis paperetoj, - la bufedisto mallautigis la vochon kaj embarasite rigardis chirkauen, - nu, chiuj ilin diskaptis. Kaj jen juna viro venas en mian bufedejon kaj prezentas al mi chervoncon, mi redonas al li ok kvindek ... Poste alia ... - Chu ankau juna viro? - Ne, maljuneta ... Poste tria, kvara ... Al chiu mi redonas la restajhon. Nu, hodiau mi volis kontroli la kason, mi ghin malfermas kaj ek - anstatau la monon mi trovas tie papertranchajhojn. Cent nau rublojn perdis la bufedo. - Aj-aj-aj! - ekkriis la artisto, - kiel do ili kredis, ke tio estas autentaj biletoj? Ja mi ne povas allasi la penson, ke ili faris tion konscie. La bufedisto iel malrekte kaj deprimite rigardis chirkauen sed nenion diris. - Chu tamen frauduloj? - angore demandis sian gaston la magiisto. -Chu inter la moskvanoj estas frauduloj? Responde la bufedisto tiel amare ridetis, ke forfalis chiaj duboj: jes, inter la moskvanoj estas frauduloj. - Sed tio estas malnobla! - indignighis Voland, - vi estas homo malricha ... ja vi estas homo malricha, chu? La bufedisto entiris la kapon inter la shultrojn, tiel ke ighis evidenta, ke li estas homo malricha. - Kiom da shparajhoj vi havas? La demando sonis kompateme, tamen oni ne povus negi, ke ghi estis sentakta. La bufedisto embarasighis. - Ducent kvardek nau mil rublojn en kvin shparkasoj, - respondis el la apuda chambro fendita vocho, - plus ducent ordekojn hejme sub la planko. La bufedisto stuporighis sur sia tabureto. - Jes, kompreneble, tio ne estas atentinda monsumo, - degne diris Voland al sia gasto, - kvankam, cetere, ech tiom vi ne bezonas. Kiam vi mortos? La bufedisto indignighis. - Tion neniu scias kaj tio neniun koncernas, - li respondis. - Dirlididi, «neniu scias», - refoje audighis la sama acha vocho el la kabineto, - jen nova dunomialo Neutona! Li mortos post nau monatoj, de hepatkancero, en la februaro de la sekva jaro, en la universitata kliniko de la Unua medicinfakultato, en la kvara chambro. La vizagho de la bufedisto ighis flava. - Nau monatoj, - meditmiene kalkulis Voland, - ducent kvardek nau mil ... Do, rondnombre po dudek sep mil monate, chu? Nemulte, sed por modesta vivmaniero sufichos ... Kaj krome, la ordekoj... - La dekojn li ne sukcesos shanghi, - enmiksighis la sama vocho glaciigante la koron de la bufedisto, - tuj post la morto de Andreo Fokich oni malkonstruos la domon kaj la ordekojn liveros al la shtata banko. - Nu, mi malkonsilus al vi enhospitalighi, - daurigis la artisto, - kial morti en kliniko, meze de ghemoj kaj stertorado de la senespere malsanaj? Chu ne pli bona estus uzi la lastajn dudek sep mil por aranghi grandan festenon kaj, preninte venenon, transloghighi en la alian mondon akompanate de kordosonoj, chirkauite de belaj bakhhantinoj kaj maltimaj amikoj? La bufedisto sidis senmove kaj shajnis ege maljunighinta. Malhelaj ringoj chirkauis liajn okulojn, liaj vangoj molachighis, gape pendis lia makzelo. - Cetere, ni revas, ni revas, - ekkriis la mastro, - al la afero! Montru al mi viajn papertranchajhojn. Emociite, la bufedisto elposhigis pakon, ghin malvolvis kaj stuporighis: en la gazetshirajho estis chervoncoj. - Kara amiko, vi efektive estas malsana, - diris Voland levetante la shultrojn. La bufedisto, freneze ridetante, ekstaris. - K-kaj k-kion ... - li balbutis, - se ili denove ... tiel? - Hm, - enpensighis la artisto, - nu, tiam ankoraufoje venu che nin. Bonvenon! Mi ghojas pri nia konatigho. Tuj el la kabineto elkuris Kerubjev, krochighis je la mano de Andreo Fokich kaj skuante ghin en arda manpremo li petegadis la bufediston al chiuj, nepre al chiuj, transdoni liajn korajn salutojn. Tute malspritigite, Andreo Fokich movighis al la antauchambro. - Hella, elakompanu! - kriis Kerubjev. Ankoraufoje la nuda rufulino en la antauchambro! La bufedisto elglitis tra la pordo, pepis «Ghis revido», kaj iris for kvazau ebria. Iom pasinte malsupren li haltis, sidighis sur shtupon, elposhigis la pakon, ghin kontrolis - la chervoncoj estis en ordo. Chi tiam el la apuda apartamento eliris la virino kun la verda achetsako. Che la vido de la homo sidanta sur shtupo kaj gapanta sur siajn chervoncojn shi ridetis kaj mediteme diris: - Kian domon ni havas! Ankau chi tiu jam matene estas ebria. Ankorau unu shtuparuja vitro frakasita, - kaj, pli atente rigardinte al la bufedisto shi aldonis: - Eh he, civitano, vin embarasas tiom da chervoncoj, chu? Donu al mi duonon! - Lasu min, pro Kristo, - ektimis la bufedisto kaj per rapida movo kashis la rnonon. La virino ekridis: - La koboldoj vin prenu, vin maljunan avarulon! Mi shercis, - kaj shi iris malsupren. La bufedisto malrapide ekstaris, levis la manon por ordigi la chapelon, kaj rimarkis, ke ghi malestas sur la kapo. Terure malagrabla estis la penso pri reiro, sed lasi la chapelon ankau estus domaghe. Post kelka hezito li tamen reiris kaj sonorigis. - Kion vi volas ankorau? - demandis lin la malbeninda chambristino. - La chapeleton mi forgesis, - flustris la bufedisto almontrante sian kalvajhon. Hella sin deturnis, Andreo Fokich mense krachis kaj fermis la okulojn. Kiam li ilin malfermis, Hella estis prezentanta al li lian chapelon kaj longtenilan spadon. - Tio ne estas mia, - flustris la bufedisto repushante la spadon kaj haste surmetante la chapelon. - Kiel do? Chu vi venis sen spado? - ekmiris Hella. La bufedisto malklare ion grumblis kaj rapide iris malsupren. Sur la kapo la chapelo ial sentighis maloportuna kaj tro varma; li ghin demetis kaj, saltetinte pro ektimo, eligis nelautan krion: en la mano li tenis veluran bereton kun trivita kokplumo. La bufedisto sin krucosignis. Je la sama momento la bereto ekmiauis, shanghighis en nigran katidon, resaltis sur la kapon de Andreo Fokich kaj enigis siajn krifojn en lian kalvajhon. Kun despera ekshriko la bufedisto kuregis malsupren, dum la katido, falinte de lia kapo, forshprucis en la mala direkto. Elrompighinte al la libera aero, la bufedisto trotis tra la korto eksteren kaj por chiam forlasis la diablan domon n-ro 302-bis. Estas precize sciate, kio poste pri li okazis. Elkurinte sur la straton, la bufedisto sovaghete rigardis chirkauen, kvazau ion serchante. Post unu minuto li estis trans la strato en apoteko. Li apenau diris la vortojn: «Diru, mi petas ...», kiam la virino staranta malantau la vendotablo ekkriis: - Civitano! Via tuta kapo estas skrapvundita! Antau ol pasis kvin minutoj la bufedisto estis pansita per gazo, eksciis, ke la reputacion de la plej bonaj specialistoj pri la hepatmalsanoj havas la profesoroj Bernadskij kaj Kuzmin, demandis, kiu estas pli proksime, ghoje ekardis, informite ke Kuzmin loghas ghuste trans la korto en malgranda blanka domo aparta, kaj post ankorau du minutoj li jam estis tie. La dometo estis malnova sed tre, tre komforta. Fiksighis en la memoro de la bufedisto, ke la unua persono renkontita estis maljuna subflegistino, kiu volis preni lian chapelon, sed char chapelon li ne havis, shi ien foriris machante per la malplena busho. Anstatau shi aperis, antau spegulo kaj shajne, sub iaspeca arko, mez'agha virino, kiu tuj diris, ke shi povas envicigi lin por la dek naua de la monato, neniel pli frue. La bufedisto tuj trovis la manieron por aranghi la aferon. Lia estingighanta rigardo glitis trans la arkon, kie tri homoj atendis en ejo, kiu evidente estis antauchambro, kaj li flustris: - Mi estas morte malsana. La virino perplekse rigardis sur lian bandaghitan kapon, iom hezitis kaj poste diris: - Nu, tiukaze ... - kaj lasis la bufediston trans la arkon. Je la sama momento la kontraua pordo malfermighis, en ghi ekbrilis ora nazumo, la virino en la blanka kitelo diris: - Civitanoj, tiu paciento pasos ekstervice. Post unu sekundo li staris en la kabineto de profesoro Kuzmin. La longforma chambro aspektis neniom timige nek solene nek medicine. - Kion vi havas? - per agrabla vocho demandis profesoro Kuzmin, kaj iom alarmite rigardis al la bandaghita kapo. - Jhus el fidinda fonto mi eksciis, - respondis la bufedisto, sovaghe rigardante al fotografa grupo en vitrita kadro, - ke en la februaro de la sekva jaro mi mortos pro hepatkancero. Mi petegas, haltigu. Sur sia gotika segho la profesoro sin retrojhetis al la alta ledotegita dors'apogilo. - Pardonu, mi vin ne komprenas ... vi... chu vi vizitis kuraciston? Kial vi havas la kapon bandaghita? - Kuraciston, kian kuraciston? ... Se vi vidus tiun kuraciston!.. - subite Andreo Fokich ekklakis per la dentoj. - La kapon ne atentu, nenia rilato, - respondis la bufedisto, - lasu ghin flanke, ne pri ghi temas. La hepatkanceron mi petas haltigi. - Sed permesu, kiu diris al vi tion? - Kredu al li, - arde petis la bufedisto, - ja li scias. - Nenion mi komprenas, - diris la profesoro kuntirante la shultrojn kaj rulighante sur sia segho disde la skribotablo. - Kiel li povis scii, kiam vi mortos? Kaj ankorau, se li ne estas kuracisto! - En la kvara chambro de la universitata kliniko, - respondis la bufedisto. La profesoro ankoraufoje rigardis sur la pacienton, lian kapon, la malsekan pantalonon kaj pensis: «Jen kio ankorau mankis! Frenezulo!» Li demandis: - Chu vi drinkas vodkon? - Neniam, ech ne guton, - respondis la bufedisto. Post unu minuto li estis malvestita, kushis sur malvarma lakleda liteto, kaj la profesoro knedis lian ventron. La rezulto, ni diru, konsiderinde plibonigis la humoron de Andreo Fokich. La profesoro firme deklaris, ke nun, almenau chi momente, la bufedisto havas nenian simptomon pri kancero; sed char... char li timas, char iu charlatano lin timlgis, do oni faru chiujn testojn ... La profesoro rapide skribadis sur paperfolietoj, bushe instrukciante al la bufedisto, kien tiu iru kaj kion alportu. Krome, li skribis bileton por la neurologiisto profesoro Bourre, klarigante al Andreo Fokich, ke liaj nervoj estas tute ruinigitaj. - Kiom mi pagu al vi, profesoro? - per tenera tremanta vocho demandis la bufedisto elposhigante la dikan biletujon. - Lau via placho, - seke respondis tiu. La bufedisto eligis tridek rublojn kaj metis ilin sur la skribotablon, poste per subite mola, kvazau katpieda movo li starigis sur la chervoncojn ektintintan staketon envolvitan en gazetpaperon. - Kio ghi estas? - demandis Kuzmin kaj tushetis la lipharojn. - Ne malshatu, civitano profesoro, - murmuris la bufedisto, - mi petegas, haltigu la kanceron. - Tuj forprenu vian oron, - fierante pri si mem diris la profesoro. - Prefere zorgu pri viaj nervoj. Jam morgau portu urinon por la testo, ne trinku multe da teo kaj manghu tute sen salo. - Chu ankau la supon ne sali? - Nenion sali, - ordonis Kuzmin. - Ahhh! - suspiris la bufedisto, adore rigardante la profesoron, reprenante la ordekojn kaj sin retroshovante al la pordo. Tiuvespere la profesoro havis nemulte da pacientoj, kaj komence de la krepuskigho foriris la lasta. Demetante sian kitelon la profesoro jhetis rigardon sur la lokon, kie la bufedisto lasis la chervoncojn kaj vidis, ke anstatau la biletoj tie kushas tri etikedoj de champanaj boteloj Abrau Durso. - La diablo scias, kio ghi estas! - murmuris Kuzmin, trenante la duone demetitan kitelon sur la planko kaj palpante la paperetojn. -Do, li estas ne nur skizofreniulo sed ankorau fraudisto! Tamen mi ne komprenas, kion de mi li bezonis? Chu la preskribon por la urin'analizo? Ho! Li certe shtelis mantelon! - la profesoro impetis en la antauchambron, plu trenante la kitelon, kies unu maniko restis nedemetita. - Ksenia Nikitishna! - tranchvoche li kriis de la antauchambra pordo, - kontrolu, chu mankas iu mantelo! Chiuj manteloj estis en ordo. Sed kiam la profesoro revenis al la tablo, finfine sin malembarasinte je la kitelo, li haltis kvazau alforghite al la pargeto, krochinte la rigardon al sia skribotablo. Sur la loko, kie jhus kushis la etikedoj, nun sidis nigra katido orfa kaj malfelichmiene miauis super pladeto plena je lakto. - Kio do estas chi tio, mi petas?! Tio jam ... - li sentis sian nukon malvarmighi. Audinte lian nelautan plendoghemon alkuris Ksenia Nikitishna, kaj tute lin trankviligis. Shi tuj diris, ke sendube, iu el la pacientoj shtelmetis la katidon, ke tio nemalofte okazas che la profesoroj. - Ili, probable, vivas malriche, - klarigis Ksenia Nikitishna, dum che ni, evidente ... Kelkan tempon estis diskutate kiu povis shtelmeti la katidon. La suspekto falis sur maljunulinon kiu havis stomakan ulceron. - Certe, - diris Ksenia Nikitishna, - shi rezonas jene: mi chiel mortos, do almenau la katido estu prizorgata. - Sed permesu! - ekkriis Kuzmin, - kaj la lakto? Chu ankau ghin shi alportis? La pladeton? - En boteleto shi ghin alportis, kaj chi tie vershis ghin en la pladeton, - klarigis Ksenia Nikitishna. - Chiukaze, forprenu chion chi, la katidon kaj la pladeton, - diris Kuzmin kaj akompanis shin ghis la pordo. Kiam li revenis, la situacio estis shanghighinta. Krochante sian kitelon al la najlo li audis ridegon en la korto, rigardis tra la fenestro kaj, nature, mirshtonighis. Tra la korto al la kontraua alo kuris sinjorino en nura chemizo. La profesoro ech sciis shian nomon: Maria Aleksandrovna. Ridegis knabo. - Kio do? - malestime diris Kuzmin. Chi tiam en la apuda chambro de lia filino la gramofono ekludis la fokstroton Haleluja kaj je la sama momento pasera kvivito audighis malantau lia dorso. Li sin turnis kaj vidis grandan paseron salteti sur lia skribotablo. «Hm ... trankvilon», pensis la profesoro, «ghi enflugis kiam mi deiris de la fenestro. Chio ordas» sin persvadis Kuzmin sentante, ke chio malordas, kaj precipe pro tiu birdo. Li ghin rigardis pli atente kaj tuj konstatis, ke ghi ne estas ordinara pasero. La fia besteto evidente histrionadis lametante je la maldekstra piedo, ghin altrenante, sinkopante - resume, ghi svingo-dancachis lau la sonoj de la fokstroto, kiel ebriulo che la vershbreto. Farante chiujn kanajlajhojn je kiuj ghi estis kapabla, ghi impertinente rigardis al la profesoro. Kuzmin inetis la manon sur la audilon, li volis telefoni al sia universitata studoamiko Bourre por lin demandi, kion signifas tia paseracho kiam oni aghas sesdek jarojn kaj kiam ghin akompanas subita kapturno? Dume la paseracho eksidis sur la donacitan inkujon, en ghin fekis (mi ne shercas!), poste ekflugis supren, unu momenton shvebis en la aero, poste larghasvinge, kvazau per shtala beko, frapis la vitron de la fotografajho prezentanta la tutan universitatan finstudintaron de la jaro 1894, disfrakasis la vitron kaj nur post tio forflugis tra la fenestro. La profesoro shanghis la numeron kaj telefonis ne al Bourre sed al la hirudoservo, diris, ke parolas profesoro Kuzmin, ke li petas tuj sendi al li hirudojn hejmen. Remetinte la audilon li ankoraufoje sin turnis al sia skribotablo, kaj je la sama momento eligis shrikegon. Malantau la skribotablo sidis virino surhavanta flegistinan kaptuketon, shi tenis saketon kun la surskribo Hirudoj. La profesoro shrikegis precipe che la vido de shia busho: ghi estis vira, tordita, largha ghis la oreloj, kun unu kojnodentego. Shiaj okuloj estis malvivaj. - La monon mi forprenu, - diris la flegistino per vira baso, - ghi ne kushachu chi tie senutile. - Per sia birdpieda mano shi rastis la etikedojn kaj aerdisighis. Pasis du horoj. Profesoro Kuzmin sidis en la dormochambro en sia lito. Sur liaj tempioj, malantau liaj oreloj kaj sur lia kolo pendis hirudoj. Che liaj piedoj sur la silka peplomo sidis profesoro Bourre kun siaj blankaj lipharoj, li kompate rigardis al Kuzmin kaj persvadis lin, ke chio chi estas bagatelajho. En la fenestro jam estis nokto. Kiuj aliaj mirindajhoj okazis tiunokte en Moskvo, ni ne scias kaj esplori tion, certe, ni ne intencas - tiom malpli, ke venas la tempo pasi al la dua parto de tiu verfidela rakonto. Sekvu min, leganto! |
Глава 18. Неудачливые
визитеры В то самое время, как старательный бухгалтер несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм, из плацкартного мягкого вагона N 9 киевского поезда, пришедшего в Москву, в числе других вышел пассажир с маленьким фибровым чемоданчиком в руке. Пассажир этот был никто иной, как дядя покойного Берлиоза, Максимилиан Андреевич Поплавский, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице. Причиной приезда Максимилиана Андреевича в Москву была полученная им позавчера поздним вечером телеграмма следующего содержания: "Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай. Берлиоз". Максимилиан Андреевич считался, и заслуженно, одним из умнейших людей в Киеве. Но и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик. Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то ясно, что его зарезало не насмерть. Но при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но в высшей степени странна эта точность -- откуда он так-таки знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа дня? Удивительная телеграмма! Однако умные люди на то и умны, чтобы разбираться в запутанных вещах. Очень просто. Произошла ошибка, и депешу передали исковерканной. Слово "меня", без сомнения, попало сюда из другой телеграммы, вместо слова "Берлиоза", которое приняло вид "Берлиоз" и попало в конец телеграммы. С такой поправкой смысл телеграммы становился ясен, но, конечно, трагичен. Когда утих взрыв горя, поразивший супругу Максимилиана Андреевича, тот немедленно стал собираться в Москву. Надлежит открыть одну тайну Максимилиана Андреевича. Нет спору, ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет. Но, конечно, как человек деловой, он понимал, что никакой особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. И тем не менее Максимилиан Андреевич очень спешил в Москву. В чем же было дело? В одном -- в квартире. Квартира в Москве? Это серьезно. Неизвестно почему, но Киев не нравился Максимилиану Андреевичу, и мысль о переезде в Москву настолько точила его в последнее время, что он стал даже худо спать. Его не радовали весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, вода сливалась с горизонтом. Его не радовал тот потрясающий по красоте вид, что открывался от подножия памятника князю Владимиру. Его не веселили солнечные пятна, играющие весною на кирпичных дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел одного -- переехать в Москву. Объявления в газетах об обмене квартиры на Институтской улице в Киеве на меньшую площадь в Москве не давали никакого результата. Желающих не находилось, а если они и находились, то их предложения были недобросовестны. Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются. Словом, невзирая ни на какие трудности, нужно было суметь унаследовать квартиру племянника на Садовой. Да, это было сложно, очень сложно, но сложности эти нужно было во что бы то ни стало преодолеть. Опытный Максимилиан Андреевич знал, что для этого первым и непременным шагом должен быть следующий шаг: нужно во что бы то ни стало, хотя бы временно, прописаться в трех комнатах покойного племянника. В пятницу днем Максимилиан Андреевич вошел в дверь комнаты, в которой помещалось домоуправление дома N 302-бис по Садовой улице в Москве. В узенькой комнате, где на стене висел старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами. -- Могу ли я видеть председателя правления? -- вежливо осведомился экономист-плановик, снимая шляпу и ставя свой чемоданчик на порожний стул. Этот, казалось бы, простенький вопрос почему-то расстроил сидящего, так что он даже изменился в лице. Кося в тревоге глазами, он пробормотал невнятно, что председателя нету. -- Он на квартире у себя? -- спросил Поплавский, -- у меня срочнейшее дело. Сидящий ответил опять-таки очень несвязно. Но все-таки можно было догадаться, что председателя на квартире нету. -- А когда он будет? Сидящий ничего не ответил на это и с какою-то тоской поглядел в окно. "Ага!" -- сказал сам себе умный Поплавский и осведомился о секретаре. Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно опять-таки, что секретаря тоже нету... когда он придет, неизвестно и... что секретарь болен... "Ага!.." -- сказал себе Поплавский, -- но кто-нибудь же есть в правлении? -- Я, -- слабым голосом отозвался человек. -- Видите ли, -- внушительно заговорил Поплавский, -- я являюсь единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, погибшего, как известно, на Патриарших, и я обязан, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире номер пятьдесят... -- Не в курсе я, товарищ, -- тоскливо перебил человек. -- Но, позвольте, -- звучным голосом сказал Поплавский, -- вы член правления и обязаны... И тут в комнату вошел какой-то гражданин. При виде вошедшего сидящий за столом побледнел. -- Член правления Пятнажко? -- спросил у сидящего вошедший. -- Я, -- чуть слышно ответил тот. Вошедший что-то прошептал сидящему, и тот, совершенно расстроенный, поднялся со стула, и через несколько секунд Поплавский остался один в пустой комнате правления. "Эх, какое осложнение! И нужно ж было, чтоб их всех сразу..." -- с досадой думал Поплавский, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру N 50. Лишь только экономист-плановик позвонил, дверь открыли, и Максимилиан Андреевич вошел в полутемную переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что непонятно было, кто ему открыл: в передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле. Максимилиан Андреевич покашлял, потопал ногами, и когда дверь кабинета открылась, и в переднюю вышел Коровьев, Максимилиан Андреевич поклонился ему вежливо, но с достоинством, и сказал: -- Моя фамилия Поплавский. Я являюсь дядей... Не успел он договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, уткнулся в него носом и заплакал. -- ... покойного Берлиоза... -- Как же, как же, -- перебил Коровьев, отнимая платок от лица. -- Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! -- тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: -- Горе-то, а? Ведь это что ж такое делается? А? -- Трамваем задавило? -- шепотом спросил Поплавский. -- Начисто, -- крикнул Коровьев, и слезы побежали у него из-под пенсне потоками, -- начисто! Я был свидетелем. Верите -- раз! Голова -- прочь! Правая нога -- хрусть, пополам! Левая -- хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят! -- и, будучи, видимо, не в силах сдержать себя, Коровьев клюнул носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях. Дядя Берлиоза был искренне поражен поведением неизвестного. "Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей!" -- подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек уже в квартире покойного, ибо и такие примеры в жизни бывали. -- Простите, вы были другом моего покойного Миши? -- спросил он, утирая рукавом левый сухой глаз, а правым изучая потрясаемого печалью Коровьева. Но тот до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов "хрусть и пополам!". Нарыдавшись вдоволь, Коровьев отлепился наконец от стенки и вымолвил: -- Нет, не могу больше! Пойду приму триста капель эфирной валерьянки! -- и, повернув к Поплавскому совершенно заплаканное лицо, добавил: -- Вот они, трамваи-то. -- Я извиняюсь, вы мне дали телеграмму? -- спросил Максимилиан Андреевич, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный плакса. -- Он! -- ответил Коровьев и указал пальцем на кота. Поплавский вытаращил глаза, полагая, что ослышался. -- Нет, не в силах, нет мочи, -- шмыгая носом, продолжал Коровьев, -- как вспомню: колесо по ноге... одно колесо пудов десять весит... Хрусть! Пойду лягу в постель, забудусь сном, -- и тут он исчез из передней. Кот же шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал: -- Ну, я дал телеграмму! Дальше что? У Максимилиана Андреевича сразу закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота. -- Я, кажется, русским языком спрашиваю, -- сурово сказал кот, -- дальше что? Но Поплавский не дал никакого ответа. -- Паспорт! -- тявкнул кот и протянул пухлую лапу. Ничего не соображая и ничего не видя, кроме двух искр, горящих в кошачьих глазах, Поплавский выхватил из кармана паспорт, как кинжал. Кот снял с подзеркального стола очки в толстой черной оправе, надел их на морду, от чего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Поплавского паспорт. "Вот интересно: упаду я в обморок или нет?" -- подумал Поплавский. Издалека доносились всхлипывания Коровьева, вся передняя наполнилась запахом эфира, валерьянки и еще какой-то мерзости. -- Каким отделением выдан документ? -- спросил кот, всматриваясь в страницу. Ответа не последовало. -- Четыреста двенадцатым, -- сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, -- ну да, конечно! Мне это отделение известно! Там кому попало выдают паспорта! А я б, например, не выдал такому, как вы! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы! -- кот до того рассердился, что швырнул паспорт на пол. -- Ваше присутствие на похоронах отменяется, -- продолжал кот официальным голосом. -- Потрудитесь уехать к месту жительства. -- И рявкнул в дверь: -- Азазелло! На его зов в переднюю выбежал маленький, прихрамывающий, обтянутый черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, рыжий, с желтым клыком, с бельмом на левом глазу. Поплавский почувствовал, что ему не хватает воздуха, поднялся со стула и попятился, держась за сердце. -- Азазелло, проводи! -- приказал кот и вышел из передней. -- Поплавский, -- тихо прогнусил вошедший, -- надеюсь, уже все понятно? Поплавский кивнул головой. -- Возвращайся немедленно в Киев, -- продолжал Азазелло, -- сиди там тише воды, ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай, ясно? Этот маленький, доводящий до смертного страха Поплавского своим клыком, ножом и кривым глазом, доходил экономисту только до плеча, но действовал энергично, складно и организованно. Прежде всего он поднял паспорт и подал его Максимилиану Андреевичу, и тот принял книжечку мертвой рукой. Затем именуемый Азазелло одной рукой поднял чемодан, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку лестницы. Поплавский прислонился к стене. Без всякого ключа Азазелло открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завернутую в промаслившуюся газету, и положил ее на площадке. Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это спихнул ногой в пролет лестницы, кроме курицы. Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка. Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руке Азазелло. Все смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно так и сказал бы он в данном случае. Да! Все смешалось в глазах у Поплавского. Длинная искра пронеслась у него перед глазами, затем сменилась какой-то траурной змеей, погасившей на мгновенье майский день, -- и Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт. Долетев до поворота, он выбил на лестничной площадке ногою стекло в окне и сел на ступеньке. Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролет. Оставшийся наверху Азазелло вмиг обглодал куриную ногу и кость засунул в боковой карманчик трико, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся. В это время снизу стали слышаться осторожные шаги подымающегося человека. Пробежав еще один пролет, Поплавский сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух. Какой-то малюсенький пожилой человечек с необыкновенно печальным лицом, в чесунчовом старинном костюме и твердой соломенной шляпе с зеленой лентой, подымаясь вверх по лестнице, остановился возле Поплавского. -- Позвольте вас спросить, гражданин, -- с грустью осведомился человечек в чесунче, -- где квартира номер пятьдесят? -- Выше! -- отрывисто ответил Поплавский. -- Покорнейше вас благодарю, гражданин, -- так же грустно сказал человечек и пошел вверх, а Поплавский поднялся и побежал вниз. Возникает вопрос, уж не в милицию ли спешил Максимилиан Андреевич жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в милицию и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико, с ножом... Нет, граждане, Максимилиан Андреевич был действительно умным человеком! Он был уже внизу и увидел у самой выходной двери дверь, ведущую в какую-то каморку. Стекло в этой двери было выбито. Поплавский спрятал паспорт в карман, оглянулся, надеясь увидеть выброшенные вещи. Но их не было и следа. Поплавский сам удивился, насколько мало его это огорчило. Его занимала другая интересная и соблазнительная мысль -- проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он справлялся о том, где она находится, значит, шел в нее впервые. Стало быть, он сейчас направлялся непосредственно в лапы той компании, что засела в квартире N 50. Что-то подсказывало Поплавскому, что человечек этот очень скоро выйдет из квартиры. Ни на какие похороны никакого племянника Максимилиан Андреевич, конечно, уже не собирался, а до поезда в Киев времени было достаточно. Экономист оглянулся и нырнул в каморку. В это время далеко вверху стукнула дверь. "Это он вошел!" -- с замиранием сердца подумал Поплавский. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами. Максимилиан Андреевич уселся на каком-то деревянном обрубке и решил ждать. Позиция была удобная, из каморки прямо была видна выходная дверь шестого парадного. Однако ждать пришлось дольше, чем полагал киевлянин. Лестница все время была почему-то пустынна. Слышно было хорошо, и наконец в пятом этаже стукнула дверь. Поплавский замер. Да, его шажки. "Идет вниз". Открылась дверь этажом пониже. Шажки стихли. Женский голос. Голос грустного человека... да, это его голос... Произнес что-то вроде "Оставь, Христа ради...". Ухо Поплавского торчало в разбитом стекле. Это ухо уловило женский смех. Быстрые и бойкие шаги вниз; и вот мелькнула спина женщины. Эта женщина с клеенчатой зеленой сумкой в руках вышла из подъезда во двор. А шажки того человечка возобновились. "Странно, он назад возвращается в квартиру! А не из этой ли шайки он сам? Да, возвращается. Вот опять наверху открыли дверь. Ну что же, подождем еще". На этот раз пришлось ждать недолго. Звуки двери. Шажки. Шажки стихли. Отчаянный крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз, вниз! Поплавский дождался. Крестясь и что-то бормоча, пролетел печальный человек, без шляпы, с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Он начал рвать за ручку выходную дверь, в страхе не соображая, куда она открывается -- наружу или внутрь, -- наконец совладал с нею и вылетел на солнце во двор. Проверка квартиры была произведена; не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, содрогаясь при мысли о той опасности, которой он подвергался, Максимилиан Андреевич, шепча только два слова: "Все понятно! Все понятно!" -- выбежал во двор. Через несколько минут троллейбус уносил экономиста-плановика по направлению к Киевскому вокзалу. С маленьким же человечком, пока экономист сидел в каморке внизу, приключилась неприятнейшая история. Человечек был буфетчиком в Варьете и назывался Андрей Фокич Соков. Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от всего происходящего, и замечено было только одно, что он стал еще грустнее, чем был всегда вообще, и, кроме того, что он справлялся у курьера Карпова о том, где остановился приезжий маг. Итак, расставшись на площадке с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру N 50. Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул, попятился и вошел не сразу. Это было понятно. Открыла дверь девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого кружевного фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и единственным дефектом ее внешности можно было считать багровый шрам на шее. -- Ну что ж, входите, раз звонили! -- сказала девица, уставив на буфетчика зеленые распутные глаза. Андрей Фокич охнул, заморгал глазами и шагнул в переднюю, снимая шляпу. В это время как раз в передней зазвенел телефон. Бесстыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку с рычажка и сказала в нее: -- Алло! Буфетчик не знал, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу и думал: "Ай да горничная у иностранца! Тьфу ты, пакость какая!" И чтобы спастись от пакости, стал коситься по сторонам. Вся большая и полутемная передняя была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула наброшен был траурный плащ, подбитый огненной материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотом рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу так же просто, как какие-нибудь зонтики или трости. А на оленьих рогах висели береты с орлиными перьями. -- Да, -- говорила горничная в телефон, -- как? Барон Майгель? Слушаю. Да! Господин артист сегодня дома. Да, будет рад вас видеть. Да, гости... Фрак или черный пиджак. Что? К двенадцати ночи. -- Закончив разговор, горничная положила трубку и обратилась к буфетчику: -- Вам что угодно? -- Мне необходимо видеть гражданина артиста. -- Как? Так-таки его самого? -- Его, -- ответил буфетчик печально. -- Спрошу, -- сказала, видимо колеблясь, горничная и, приоткрыв дверь в кабинет покойного Берлиоза, доложила: -- Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир. -- А пусть войдет, -- раздался из кабинета разбитый голос Коровьева. -- Пройдите в гостиную, -- сказала девица так просто, как будто была одета по-человечески, приоткрыла дверь в гостиную, а сама покинула переднюю. Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик даже про дело свое позабыл, до того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные стекла больших окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши) лился необыкновенный, похожий на церковный, свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова. А жарко между тем нисколько не было в комнате, и даже наоборот, входящего охватывала какая-то погребная сырость. Перед камином на тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок -- пузатых, заплесневевших и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это блюдо из чистого золота. У камина маленький, рыжий, с ножом за поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым. Пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном, от чего у буфетчика, уже знавшего из газет о гибели Берлиоза и о месте его проживания, мелькнула мысль о том, что уж не служили ли, чего доброго, по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль, впрочем, он тут же отогнал от себя, как заведомо нелепую. Ошеломленный буфетчик неожиданно услышал тяжелый бас: -- Ну-с, чем я вам могу быть полезен? Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто был ему нужен. Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными на нем подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же остроносые туфли. -- Я, -- горько заговорил буфетчик, -- являюсь заведующим буфетом театра Варьете... Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром: -- Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно! -- Я извиняюсь, -- заговорил ошеломленный этим внезапным нападением Андрей Фокич, -- я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем. -- То есть как это ни при чем, если она испорчена! -- Осетрину прислали второй свежести, -- сообщил буфетчик. -- Голубчик, это вздор! -- Чего вздор? -- Вторая свежесть -- вот что вздор! Свежесть бывает только одна -- первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая! -- Я извиняюсь, -- начал было опять буфетчик, не зная, как отделаться от придирающегося к нему артиста. -- Извинить не могу, -- твердо сказал тот. -- Я не по этому делу пришел, -- совсем расстраиваясь, проговорил буфетчик. -- Не по этому? -- удивился иностранный маг. -- А какое же еще дело могло привести вас ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одной маркитанткой, но и то давно, когда вас еще не было на свете. Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину заведующему буфетом! Тот, что жарил мясо, повернулся, причем ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал ему один из темных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было. Буфетчик вымолвил: -- Покорнейше благодарю, -- и опустился на скамеечку. Задняя ее ножка тотчас с треском подломилась, и буфетчик, охнув, больно ударился задом об пол. Падая, он поддел ногой другую скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина. Артист воскликнул: -- Ай! Не ушиблись ли вы? Азазелло помог буфетчику подняться, подал другое сиденье. Полным горя голосом буфетчик отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнем и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и платье, сел на другую скамеечку с опаской. -- Я люблю сидеть низко, -- проговорил артист, -- с низкого не так опасно падать. Да, итак мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть, вот что должно быть девизом всякого буфетчика. Да вот, не угодно ли отведать... Тут в багровом свете от камина блеснула перед буфетчиком шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелку шипящий кусок мяса, полил его лимонным соком и подал буфетчику золотую двузубую вилку. -- Покорнейше... я... -- Нет, нет, попробуйте! Буфетчик из вежливости положил кусочек в рот и сразу понял, что жует что-то действительно очень свежее и, главное, необыкновенно вкусное. Но, прожевывая душистое, сочное мясо, буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты вылетела большая темная птица и тихонько задела крылом лысину буфетчика. Сев на каминную полку рядом с часами, птица оказалась совой. "Господи боже мой! -- подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич, -- вот квартирка!" -- Чашу вина? Белое, красное? Вино какой страны предпочитаете в это время дня? -- Покорнейше... я не пью... -- Напрасно! Так не прикажете ли партию в кости? Или вы предпочитаете другие какие-нибудь игры? Домино, карты? -- Не играю, -- уже утомленный, отозвался буфетчик. -- Совсем худо, -- заключил хозяин, -- что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы! Итак, я слушаю ваше дело. -- Вчера вы изволили фокусы делать... -- Я? -- воскликнул в изумлении маг, -- помилосердствуйте. Мне это даже как-то не к лицу! -- Виноват, -- сказал опешивший буфетчик, -- давать сеанс черной магии... -- Ах, ну да, ну да! Дорогой мой! Я открою вам тайну: я вовсе не артист, а просто мне хотелось повидать москвичей в массе, а удобнее всего это было сделать в театре. Ну вот моя свита, -- он кивнул в сторону кота, -- и устроила этот сеанс, я же лишь сидел и смотрел на москвичей. Но не меняйтесь в лице, а скажите, что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне? -- Изволите ли видеть, в числе прочего бумажки слетели с потолка, -- буфетчик понизил голос и конфузливо оглянулся, -- ну, их все и похватали. И вот заходит ко мне в буфет молодой человек, дает червонец, я сдачи ему восемь с полтиной... Потом другой. -- Тоже молодой человек? -- Нет, пожилой. Третий, четвертый. Я все даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо денег -- резаная бумага. На сто девять рублей наказали буфет. -- Ай-яй-яй! -- воскликнул артист, -- да неужели ж они думали, что это настоящие бумажки? Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно. Буфетчик как-то криво и тоскливо оглянулся, но ничего не сказал. -- Неужели мошенники? -- тревожно спросил у гостя маг, -- неужели среди Москвичей есть мошенники? В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали все сомнения: да, среди москвичей есть мошенники. -- Это низко! -- возмутился Воланд, -- вы человек бедный... ведь вы -- человек бедный? Буфетчик втянул голову в плечи, так что стало видно, что он человек бедный. -- У вас сколько имеется сбережений? Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки такой вопрос нельзя не признать неделикатным. Буфетчик замялся. -- Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, -- отозвался из соседней комнаты треснувший голос, -- и дома под полом двести золотых десяток. Буфетчик как будто прикипел к своему табурету. -- Ну, конечно, это не сумма, -- снисходительно сказал Воланд своему гостю, -- хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете? Тут уж буфетчик возмутился. -- Это никому не известно и никого не касается, -- ответил он. -- Ну да, неизвестно, -- послышался все тот же дрянной голос из кабинета, -- подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике Первого МГУ, в четвертой палате. Буфетчик стал желт лицом. -- Девять месяцев, -- задумчиво считал Воланд, -- двести сорок девять тысяч... Это выходит круглым счетом двадцать семь тысяч в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит. Да еще десятки. -- Десятки реализовать не удастся, -- ввязался все тот же голос, леденя сердце буфетчика, -- по смерти Андрея Фокича дом немедленно сломают и десятки будут отправлены в госбанк. -- Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, -- продолжал артист, -- какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться <в другой мир> под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями? Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел. Темные кольца окружили его глаза, щеки обвисли и нижняя челюсть отвалилась. -- Впрочем, мы размечтались, -- воскликнул хозяин, -- к делу. Покажите вашу резаную бумагу. Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку, развернул ее и остолбенел. В обрывке газеты лежали червонцы. -- Дорогой мой, вы действительно нездоровы, -- сказал Воланд, пожимая плечами. Буфетчик, дико улыбаясь, поднялся с табурета. -- А, -- заикаясь, проговорил он, -- а если они опять того... -- Гм... -- задумался артист, -- ну, тогда приходите к нам опять. Милости просим! Рад нашему знакомству. Тут же выскочил из кабинета Коровьев, вцепился в руку буфетчику, стал ее трясти и упрашивать Андрея Фокича всем, всем передать поклоны. Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю. -- Гелла, проводи! -- кричал Коровьев. Опять-таки эта рыжая нагая в передней! Буфетчик протиснулся в дверь, пискнул "до свиданья" и пошел, как пьяный. Пройдя немного вниз, он остановился, сел на ступеньки, вынул пакет, проверил -- червонцы были на месте. Тут из квартиры, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зеленой сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы, улыбнулась и сказала задумчиво: -- Что за дом у нас такой! И этот с утра пьяный. Стекло выбили опять на лестнице, -- всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она добавила: -- Э, да у вас, гражданин, червонцев-то куры не клюют. Ты бы со мной поделился! А? -- Оставь меня, Христа ради, -- испугался буфетчик и проворно спрятал деньги. Женщина рассмеялась: -- Да ну тебя к лешему, скаред! Я пошутила, -- и пошла вниз. Буфетчик медленно поднялся, поднял руку, чтобы поправить шляпу, и убедился, что ее на голове нету. Ужасно ему не хотелось возвращаться, но шляпы было жалко. Немного поколебавшись, он все-таки вернулся и позвонил. -- Что вам еще? -- спросила его проклятая Гелла. -- Я шляпочку забыл, -- шепнул буфетчик, тыча себя в лысину. Гелла повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда он их открыл, Гелла подавала ему шляпу и шпагу с темной рукоятью. -- Не мое, -- шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу. -- Разве вы без шпаги пришли? -- удивилась Гелла. Буфетчик что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его почему-то было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от страха, тихо вскрикнул. В руках у него был бархатный берет с петушьим потрепанным пером. Буфетчик перекрестился. В то же мгновение берет мяукнул, превратился в черного котенка и, вскочив обратно на голову Андрею Фокичу, всеми когтями вцепился в его лысину. Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице. Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью побежал к воротам и навсегда покинул чертов дом N 302-бис. Превосходно известно, что с ним было дальше. Вырвавшись из подворотни, буфетчик диковато оглянулся, как будто что-то ища. Через минуту он был на другой стороне улицы в аптеке. Лишь только он произнес слова: "Скажите, пожалуйста..." -- как женщина за прилавком воскликнула: -- Гражданин! У вас вся голова изрезана!.. Минут через пять буфетчик был перевязан марлей, узнал, что лучшими специалистами по болезни печени считаются профессора Бернадский и Кузьмин, спросил, кто ближе, загорелся от радости, когда узнал, что Кузьмин живет буквально через двор в маленьком беленьком особнячке, и минуты через две был в этом особнячке. Помещеньице было старинное, но очень, очень уютное. Запомнилось буфетчику, что первой попалась ему на глаза старенькая нянька, которая хотела взять у него шляпу, но так как шляпы у него не оказалось, то нянька, жуя пустым ртом, куда-то ушла. Вместо нее оказалась у зеркала и, кажется, под какой-то аркой, женщина средних лет и тут же сказала, что можно записаться только на девятнадцатое, не раньше. Буфетчик сразу смекнул, в чем спасение. Заглянув угасающим глазом за арку, где в какой-то явной передней дожидались три человека, он шепнул: -- Смертельно больной... Женщина недоуменно поглядела на забинтованную голову буфетчика, поколебалась, сказала: -- Ну что же... -- и пропустила буфетчика за арку. В то же мгновенье противоположная дверь открылась, в ней блеснуло золотое пенсне, женщина в халате сказала: -- Граждане, этот больной пойдет вне очереди. И не успел буфетчик оглянуться, как он оказался в кабинете профессора Кузьмина. Ничего страшного, торжественного и медицинского не было в этой продолговатой комнате. -- Что с вами? -- спросил приятным голосом профессор Кузьмин и несколько тревожно поглядел на забинтованную голову. -- Сейчас из достоверных рук узнал, -- ответил буфетчик, одичало поглядывая на какую-то фотографическую группу за стеклом, -- что в феврале будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить. Профессор Кузьмин как сидел, так и откинулся на кожаную готическую спинку кресла. -- Простите, не понимаю вас... вы что, были у врача? Почему у вас голова забинтована? -- Какого там врача?... Видели бы вы этого врача!.. -- Он вдруг застучал зубами. -- А на голову не обращайте внимания, не имеет отношения, -- ответил буфетчик, -- на голову плюньте, она здесь ни при чем. Рак печени, прошу остановить. -- Да позвольте, кто вам сказал? -- Верьте ему, -- пламенно попросил буфетчик, -- уж он знает. -- Ничего не понимаю, -- пожимая плечами и отъезжая с креслом от стола, говорил профессор. -- Как же он может знать, когда вы помрете. Тем более, что он не врач! -- В четвертой палате, -- ответил буфетчик. Тут профессор посмотрел на своего пациента, на его голову, на сырые брюки и подумал: "Вот еще не хватало! Сумасшедший!" Спросил: -- Вы пьете водку? -- Никогда не прикасался, -- ответил буфетчик. Через минуту он был раздет, лежал на холодной клеенчатой кушетке, и профессор мял его живот. Тут, надо сказать, буфетчик значительно повеселел. Профессор категорически утверждал, что сейчас, по крайней мере в данный момент, никаких признаков рака у буфетчика нет. Но что раз так... раз он боится и какой-то шарлатан его напугал, то нужно сделать все анализы... Профессор строчил на листках бумаги, объясняя, куда пойти, что отнести. Кроме того, дал записку к профессору-невропатологу Буре, объясняя буфетчику, что нервы у него в полном беспорядке. -- Сколько вам платить, профессор? -- нежным и дрожащим голосом спросил буфетчик, вытаскивая толстый бумажник. -- Сколько хотите, -- отрывисто и сухо ответил профессор. Буфетчик вынул тридцать рублей и выложил их на сверх стол, а затем неожиданно мягко, как будто бы кошачьей лапкой оперируя, положил червонцев звякнувший столбик в газетной бумажке. -- А это что такое? -- спросил Кузьмин и подкрутил ус. -- Не брезгуйте, гражданин профессор, -- прошептал буфетчик, -- умоляю -- остановите рак. -- Уберите сейчас же ваше золото, -- сказал профессор, гордясь собой, -- вы бы лучше за нервами смотрели. Завтра же дайте мочу на анализ, не пейте много чаю и ешьте без соли совершенно. -- Даже суп не солить? -- спросил буфетчик. -- Ничего не солить, -- приказал Кузьмин. -- Эхх!.. -- тоскливо воскликнул буфетчик, умиленно глядя на профессора, забирая десятки и задом пятясь к двери. Больных в тот вечер у профессора было немного, и с приближением сумерек ушел последний. Снимая халат, профессор глянул на то место, где буфетчик оставил червонцы, и увидел, что никаких червонцев там нет, а лежат три этикетки с бутылок "Абрау-Дюрсо". -- Черт знает что такое! -- пробормотал Кузьмин, волоча полу халата по полу и ощупывая бумажки, -- он, оказывается, не только шизофреник, но и жулик! Но я не могу понять, что ему понадобилось от меня? Неужели записка на анализ мочи? О! Он украл пальто! -- и он кинулся в переднюю, опять-таки в халате на один рукав. -- Ксения Никитишна! -- пронзительно закричал он в дверях передней, -- посмотрите, пальто целы? Выяснилось, что все пальто целы. Но зато, когда профессор вернулся к столу, содрав наконец с себя халат, он как бы врос возле стола в паркет, приковавшись взглядом к своему столу. На том месте, где лежали этикетки, сидел черный котенок-сирота с несчастной мордочкой и мяукал над блюдечком с молоком. -- Это что же такое, позвольте?! Это уже... -- он почувствовал, как у него похолодел затылок. На тихий и жалобный крик профессора прибежала Ксения Никитишна и совершенно его успокоила, сразу сказав, что это, конечно, кто-нибудь из пациентов подбросил котенка, что это нередко бывает у профессоров. -- Живут, наверно, бедно, -- объясняла Ксения Никитишна, -- ну, а у вас, конечно... Стали думать и гадать, кто бы мог подбросить. Подозрение пало на старушку с язвой желудка. -- Она, конечно, -- говорила Ксения Никитишна, -- она думает так: мне все равно помирать, а котеночка жалко. -- Но позвольте, -- закричал Кузьмин, -- а что же молоко?! Она тоже принесла? Блюдечко-то?! -- Она в пузыречке принесла, здесь налила в блюдечко, -- пояснила Ксения Никитишна. -- Во всяком случае, уберите и котенка и блюдечко, -- сказал Кузьмин и сам сопровождал Ксению Никитишну до двери. Когда он вернулся, обстановка изменилась. Вешая халат на гвоздик, профессор услыхал во дворе хохот, выглянул, натурально, оторопел. Через двор пробегала в противоположный флигелек дама в одной рубашке. Профессор даже знал, как ее зовут, -- Марья Александровна. Хохотал мальчишка. -- Что такое? -- презрительно сказал Кузьмин. Тут за стенкой, в комнате дочери профессора, заиграл патефон фокстрот "Аллилуйя", и в то же мгновенье послышалось воробьиное чириканье за спиной у профессора. Он обернулся и увидел на столе у себя крупного прыгающего воробья. "Гм... спокойно... -- подумал профессор, -- он влетел, когда я отходил от окна. Все в порядке", -- приказал себе профессор, чувствуя, что все в полном беспорядке и, конечно, главным образом из-за этого воробья. Присмотревшись к нему, профессор сразу убедился, что этот воробей -- не совсем простой воробей. Паскудный воробушек припадал на левую лапку, явно кривлялся, волоча ее, работал синкопами, одним словом, -- приплясывал фокстрот под звуки патефона, как пьяный у стойки. Хамил, как умел, поглядывая на профессора нагло. Рука Кузьмина легла на телефон, и он собрался позвонить своему однокурснику Буре, чтобы спросить, что означают такого рода воробушки в шестьдесят лет, да еще когда вдруг кружится голова? Воробушек же тем временем сел на подаренную чернильницу, нагадил в нее (я не шучу), затем взлетел вверх, повис в воздухе, потом с размаху будто стальным клювом ткнул в стекло фотографии, изображающей полный университетский выпуск 94-го года, разбил стекло вдребезги и затем уже улетел в окно. Профессор переменил номер на телефоне и вместо того, чтобы позвонить Буре, позвонил в бюро пиявок, сказал, что говорит профессор Кузьмин и что он просит сейчас прислать ему пиявок на дом. Положив трубку на рычажок, опять-таки профессор повернулся к столу и тут же испустил вопль. За столом этим сидела в косынке сестры милосердия женщина с сумочкой с надписью на ней: "Пиявки". Вопил профессор, вглядевшись в ее рот. Он был мужской, кривой, до ушей, с одним клыком. Глаза у сестры были мертвые. -- Денежки я приберу, -- мужским басом сказала сестра, -- нечего им тут валяться. -- Сгребла птичьей лапой этикетки и стала таять в воздухе. Прошло два часа. Профессор Кузьмин сидел в спальне на кровати, причем пиявки висели у него на висках, за ушами и на шее. В ногах у Кузьмина на шелковом стеганом одеяле сидел седоусый профессор Буре, соболезнующе глядел на Кузьмина и утешал его, что все это вздор. В окне уже была ночь. Что дальше происходило диковинного в Москве в эту ночь, мы не знаем и доискиваться, конечно, не станем, тем более, что настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования. За мной, читатель! |