Сегодняшнего дня случилось необыкновенное приключение. Я встал поутру довольно поздно, и когда Мавра принесла мне вычищенные сапоги, я спросил, который час. Услышавши, что уже давно било десять, я поспешил поскорее одеться. Признаюсь, я бы совсем не пошел в департамент, зная заранее, какую кислую мину сделает наш начальник отделения. Он уже давно мне говорит: "Что это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься как угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет, в титуле поставишь маленькую букву, не выставишь ни числа, ни номера". Проклятая цапля! он, верно, завидует, что я сижу в директорском кабинете и очиниваю перья для его превосходительства. Словом, я не пошел бы в департамент, если бы не надежда видеться с казначеем и авось-либо выпросить у этого жида хоть сколько-нибудь из жалованья вперед. Вот еще создание! Чтобы он выдал когда-нибудь вперед за месяц деньги - господи боже мой, да скорее Страшный суд придет. Проси, хоть тресни, хоть будь в разнужде, - не выдаст, седой черт. А на квартире собственная кухарка бьет его по щекам. Это всему свету известно. Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких совершенно ресурсов. Вот в губернском правлении, гражданских и казенных палатах совсем другое дело: там, смотришь, иной прижался в самом уголку и пописывает. Фрачишка на нем гадкий, рожа такая, что плюнуть хочется, а посмотри ты, какую он дачу нанимает! Фарфоровой вызолоченной чашки и не неси к нему: "Это, говорит, докторский подарок"; а ему давай пару рысаков, или дрожки, или бобер рублей в триста. С виду такой тихенький, говорит так деликатно: "Одолжите ножичка починить перышко", - а там обчистит так, что только одну рубашку оставит на просителе. Правда, у нас зато служба благородная, чистота во всем такая, какой вовеки не видеть губернскому правлению: столы из красного дерева, и все начальники на вы. Да, признаюсь, если бы не благородство службы, я бы давно оставил департамент.

Я надел старую шинель и взял зонтик, потому что шел проливной дождик. На улицах не было никого; одни только бабы, накрывшись полами платья, да русские купцы под зонтиками, да курьеры попадались мне на глаза. Из благородных только наш брат чиновник попался мне. Я увидел его на перекрестке. Я, как увидел его, тотчас сказал себе: "Эге! нет, голубчик, ты не в департамент идешь, ты спешишь вон за тою, что бежит впереди, и глядишь на ее ножки". Что это за бестия наш брат чиновник! Ей-богу, не уступит никакому офицеру: пройди какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит. Когда я думал это, увидел подъехавшую карету к магазину, мимо которого я проходил. Я сейчас узнал ее: это была карета нашего директора. "Но ему незачем в магазин, - я подумал, - верно, это его дочка". Я прижался к стенке. Лакей отворил дверцы, и она выпорхнула из кареты, как птичка. Как взглянула она направо и налево, как мелькнула своими бровями и глазами... Господи, боже мой! пропал я, пропал совсем. И зачем ей выезжать в такую дождевую пору. Утверждай теперь, что у женщин не велика страсть до всех этих тряпок. Она не узнала меня, да и я сам нарочно старался закутаться как можно более, потому что на мне была шинель очень запачканная и притом старого фасона. Теперь плащи носят с длинными воротниками, а на мне были коротенькие, один на другом; да и сукно совсем не дегатированное. Собачонка ее, не успевши вскочить в дверь магазина, осталась на улице. Я знаю эту собачонку. Ее зовут Меджи. Не успел я пробыть минуту, как вдруг слышу тоненький голосок: "Здравствуй, Меджи!" Вот тебе на! кто это говорит? Я обсмотрелся и увидел под зонтиком шедших двух дам: одну старушку, другую молоденькую; но они уже прошли, а возле меня опять раздалось: "Грех тебе, Меджи!" Что за черт! я увидел, что Меджи обнюхивалась с собачонкою, шедшею за дамами. "Эге! - сказал я сам себе, - да полно, не пьян ли я? Только это, кажется, со мною редко случается".- "Нет, Фидель, ты напрасно думаешь, - я видел сам, что произнесла Меджи, - я была, ав! ав! я была, ав, ав, ав! очень больна". Ах ты ж, собачонка! Признаюсь, я очень удивился, услышав ее говорящею по-человечески. Но после, когда я сообразил все это хорошенько, то тогда же перестал удивляться. Действительно, на свете уже случилось множество подобных примеров. Говорят, в Англии выплыла рыба, которая сказала два слова на таком странном языке, что ученые уже три года стараются определить и еще до сих пор ничего не открыли. Я читал тоже в газетах о двух коровах, которые пришли в лавку и спросили себе фунт чаю. Но, признаюсь, я гораздо более удивился, когда Меджи сказала: "Я писала к тебе, Фидель; верно, Полкан не принес письма моего!" Да чтоб я не получил жалованъя! Я еще в жизни не слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может только дворянин. Оно, конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых, ни точек, ни слога.

Это меня удивило. Признаюсь, с недавнего времени я начинаю иногда слышать и видеть такие вещи, которых никто еще не видывал и не слыхивал. "Пойду-ка я, - сказал я сам себе, - за этой собачонкою и узнаю, что она и что такое думает".

Я развернул свой зонтик и отправился за двумя дамами. Перешли в Гороховую, поворотили в Мещанскую, оттуда в Столярную, наконец к Кокушкину мосту и остановились перед большим домом. "Этот дом я знаю, - сказал я сам себе. - Это дом Зверкова". Эка машина! Какого в нем народа не живет: сколько кухарок, сколько приезжих! а нашей братьи чиновников - как собак, один на другом сидит. Там есть и у меня один приятель, который хорошо играет на трубе. Дамы взошли в пятый этаж. "Хорошо, - подумал я, - теперь не пойду, а замечу место и при первом случае не премину воспользоваться".

Mi vestis malnovan pelton kaj prenis la ombrelon, char tre pluvis. Sur la stratoj estis neniu; nur solajn virinojn, sin kovrintajn per flankoj de vestajhoj, rusajn komercistojn sub ombreloj, kaj kurierojn mi renkontis. El nobluloj mi rimarkis nur unu nian fraton oficiston. Mi vidis lin che stratkrucigho. Kiam mi ekvidis lin, mi tuj diris al mi: ”Ehe! ne, kolombeto, vi ne iras en la departementon; vi sekvas fraulinon, kiu kuras antau vi, kaj rigardas shiajn piedetojn.” Kia sovagha besto estas nia frato oficisto! Je Dio, li ne cedos al oficiro: preteriru nur iu fraulino en chapeleto, li nepre ektushos shin. Kiam mi pensis tion chi, mi ekvidis kaleshon, kiu estis veturanta al magazeno, preter kiu mi iris. Mi tuj sciis: tiu chi kaleso estas de nia direktoro: ”Sed li ne bezonas magazenajhojn,” mi pensis, ”tio chi en la vero estas lia filino”. Mi premis min al la muro. La lakeo malfermis la pordeton, kaj shi elflirtis el la kalesho, kiel birdeto. Kiam shi rigardis dekstren kaj maldekstren, kiam ekbrilis shiaj brovoj kaj okuloj ..... mia sankta Dio, mi pereis, pereis tute! Por kiu celo shi bezonis elveturi en tia pluva tempo! Chu oni povas nun certigi, ke che virinoj pasio al chiuj magazenajhoj ne estas granda? Shi ne rekonis min, cetere mi intence mem provis kashi min, char sur mi estis pelto tre malpura, kaj krom tio de malnova fasono. Nun oni portas mantelojn kun longaj kolumoj, kaj sur mi estis mallongaj, unu sur la alia, krom tio la drapo estis tute ne delikata. Shia hundeto, ne havante tempon ensalti la magazenon, restis sur la strato. Mi konas tiun hundeton: oni nomas ghin Meghi. Post unu minuto, mi subite audis altetan vochon: — "Estu sana, Meghi!" Jen vi havas! Kiu tion diris! Mi chirkaurigardis kaj ekvidis sub ombrelo du sinjorinojn: unu estis maljunulino kaj la alia junulino; sed ili jam foriris, kaj apud mi eksonis ree: — "Hontu, Meghi!" Je diablo! Mi vidis, ke Meghi interflaris kun hundeto iranta post la sinjorinoj. — "Ehe, — mi diris al mi mem, — sufiche, chu mi estas malsobra? Nur tiel shajnas, al mi okazas malofte. — "Ne Fidel, vi vane pensas, — elparolis, mi vidis mem, ke elparolis Meghi: — Mi estis, hou, hou, mi estis, hou, hou, hou! tre malsana!" Ha ci, hundacho! Jen, kanajlo! Mi konfesas, ke mi miregis, audinte ghin home parolanta; sed poste, kiam mi bonege konsideris chion chi, tuj mi chesis miri. Efektive, en la mondo jam okazis multe da similaj ekzemploj. Oni diras, ke en Anglujo aperis fisho, kiu parolis du vortojn en tiel stranga lingvo, ke la sciencistoj jam tri jarojn penas difini ghin kaj ankorau ghis nun nenion difinis. Mi ankau legis en gazetoj pri du bovinoj, kiuj eniris en butikon kaj petis por si funton da teo. Sed, mi konfesas, mi plej multe miris, kiam Meghi diris: — "Mi skribis al vi, Fidel, vere, Polkano ne liveris mian leteron! Je diablo! Mi en mia tuta vivo ne audis, ke hundo povas skribi. Regule skribi povas nur nobelo. Cetere, kelkfoje okazas, ke iuj komercistoj, kontoristoj kaj ech vilaghaj homoj skribetas, sed ilia skribo estas pli mehhanika: nek komoj, nek punktoj, nek stilo.

Tio chi min mirigis. Mi konfesas, de antau nelonga tempo mi komencas audi kaj vidi okazajhojn, kiajn ankorau neniu audis kaj vidis. — "Mi iru, — mi diris al mi mem, — post tiu chi hundacho, kaj eksciu, kio ghi estas, kaj pri kio ghi pensas".

Mi disrulis mian ombrelon kaj ekiris post la du sinjorinoj. Ni trairis stratojn: Gorohhovan, Meshchanskan, Stolarnan, fine aliris al la Kokushkina ponto kaj haltis antau granda domo. — "Tiun chi domon mi konas, — mi diris al mi mem, — estas la domo de sinjoro Zvjerkov". Kia domego! Kiom da homoj en ghi loghas, kiom da kuiristinoj, kiom da alveturintoj! Kaj da niaj fratoj-oficistoj, — kiom da hundoj, —unu sidas sur la alia kaj per tria pelas. Tie estas unu mia amiko, kiu bone ludas trumpeton. La sinjorinoj suriris en la kvinan etaghon. — "Bone, — mi pensis, — nun mi ne iru, sed rimarku la lokon, kaj ne lasu la unuan okazon por utiligi ghin".