• Ic markets рибейт — ic markets рибейт (premiumtrading.co)

Lunaj hometoj

Ni iris lau pado meze de herbejo, majstro Ganzelius antaue, kaj mi, lia dischiplo — de tiu chi nokto mi ja farighis lia dischiplo, — post li.

Mi demandis majstron Ganzelius:

— Kial do tia fama kaj potenca sorchisto malamas ordinaran knabon?

— Turroputo malamas chiujn, — respondis majstro Ganzelius. — Kaj li jhuris forpreni de vi la panjan heredon.

— Chu la saketo estas vere magia?

La instruisto silentis.

Poste, post multaj tagoj, li diktis al mi, kaj mi skribis en kajeron liajn vortojn:

— Kiel ghi aperas en la mondo — «magiajho»? Kiam via panjo estis mortanta, sur shian kusenon falis kiel karbeto la lasta en tiama autuno falinta stelo. Kaj via panjo blovekscitis ghin, dum en la brusto restis la spiro, por ke ghi lumu al la filo.

Tiel ghi farighis magia, la karbeto, kiu ne estingighas.

Kaj kiam via panjo rigardis kaj rigardis al la shlosilo ghis kiam fermighis por chiam shiaj okuloj, kaj shi preghis en si nur pri unu sola volo: en la plej malfacila minuto tiu chi shlosilo savu shian filon, tiam la shlosilo farighis magia.

Nur tiel aperas en la mondo tio, kion la homoj nomas magia.

…La luno levighis alte super la horizonto, estis silento.

Majstro Ganzelius chiam malgrandighis kaj ree farighis tia malgranda, ke mi pene povis vidi lin inter herbetoj.

Alarmitaj de la pashoj, aeren startadis dormemaj kokcineloj; mi ektimis, ke ili faligos la Instruiston teren au subkaptos kaj forportos nesciate kien.

La vocho de majstro Ganzelius interrompighis. Tutforte strechante la audon, mi audis nur lian malfortan lacan spiron. Poste li ree parolis:

— En juneco, kiam mi estis forghisto kaj ankorau ne transformighis en aeran homon, estadis tiel, ke mi amasigis sur unu shultro dek pudojn da fero, sur la alia sidigis mian charman edzinjon Ester, kiu ne plu estas en la mondo, kaj sur la dorso — chiujn niajn dek knabojn… Nun por mi estas peza ech aero…

La arghenta luno brulis en la chielo. Subite mi ekvidis tre proksime la domon el malnovaj traboj, tute muskaj.

Kvadrata fenestro ekbrilis malalte super herbo. La pordo nigris, apogita de forkbastono. Antau la domo kreskis abio, sur ghi, krochighinte al strobilo, kiel kutimas chi tiuj birdoj, pendis Krucbekulo.

Sur la firsto de la tegola tegmento turnighis metala ventoflago kun krudfera forghita drako. Sur la ventoflago, pufiginte la plumojn, sidis granda nigra Korvo kaj la Kolombo, kiun mi tuj rekonis. La Korvo eksvingis la flugilojn, per beko detrenis la forkbastonon kaj malfermis la pordon.

Enirinte la domon, mi tre ekghojis, vidinte majstron Ganzelius, kiun mi jhus lasis el vido.

La Instruisto staris sur tabula planko, en kolono de luna lumo, kie sin jhetadis, dancis, furiozis miloj da polveroj.

Ene de la domo la luno, shajne, lumis ankorau pli brile ol en la herbejo. GHia ronda vizagho, chu ploranta, chu ridetanta, rigardis tra la fenestro.

Antau mi altighis forghejforno kun malfermita fajrujo, kie arghente brilis cindro. Sur la planko kushis disjhetite falchiloj, glavoj, kirasoj, rustaj hufferoj de chevaloj-gigantoj, kiujn en nia tempo oni jam ne vidas.

Majstro Ganzelius farighis jam malpli granda ol fazeolero. Malgrau tio mi serene povis vidi lian vizaghon, kies chiu trajto estis lumita de la luno.

— Bonvenon, filchjo! Aranghu vin, — diris majstro Ganzelius.

Mi ekvidis lignan liton, kie facile enspacighos ne nur unu, sed kelkaj grandeguloj. Apud ghi staris kverka stumpo granda je du brakumoj, sur ghi - sitela krucho kaj konvena al ghi kandelingo kun fandita kandelo.

— Tie dormis mi kun mia edzinjo kaj niaj filoj, — diris majstro Ganzelius. — Nun la infanoj estas disvagintaj tra la mondo. Ester mortis pro malghojo, kiam nia la plej juna, kompatinda Silvero shtonighis. …Silvero …arghenta. Ni kun Ester chiam revis, kia mirakla estos lia vivo, sed okazis… Estu al vi bone chi tie, filcho…

Mi iris tiuflanken, de kie el duonobskuro audighadis malforta vocho de la Instruisto. Che la traba muro lokighis panergranda dometo.

— Sidighu pli proksime, — invitis majstro Ganzelius.

Li estis en vatita hhalato el rugha atlaso kaj noktaj pantofloj, kiuj brilegis per verdaj fajretoj, kaj li staris, apogante sin kontrau la dorso de apogsegho. Sur tableto brulis kandelo; ghi vershis tre brilan lumon, kvankam estis malpli dika ol lanugero de leontodo. Lito el glan-duono estis pretigita por dormo: el sub dejhetita litkovrilo montrighis kuseno en neghoblanka koverto.

— Antaue oni nomis min «Ganzelius-Monto», poste — «Majstro Ganzelius-Aera Homo», nun oni nomas «Pizeruleto». Kaj chu oni nomos min «Papavero»?! Kaj poste… Kio poste? — malghoje demandis majstro Ganzelius, apenau rimarkeble ridetante. — Strange: vi farighas malpli granda, sed vidas pli malproksime.

La kandelo-lanugero lumis mirinde forte: eble, ech tra la trabaj muroj, kaj ech ghis la mondrando?…

— Kion vi tie vidas? — demandis majstro Ganzelius, montrante al la luna radio.

— Polverojn, — demandis mi.

— Kaj nenion plie? — Vocho de majstro Ganzelius esprimis miron kaj ion plie: vershajne kompaton?

Mi silentis. Okuloj de majstro Ganzelius ekbrilegis. Li saltis sur la seghon, dejhetis la hhalaton kaj restis en arghentaspekta triko.

— O-la-la! — klamis li, svinginte la manojn, kvazau flugilojn, kaj komencis malgrandighi.

Li degelis kiel negho sub la suno. Tiel rapide, ke mi ektimis; mi ja estis jam amanta la Instruiston.

…Nun mi lin tute ne vidis. Nur du verdaj punktoj brulis sur la rugha veluro de la segho.

— O-la-la! — ekaudeblis vocho de la Instruisto. — Rigardu!

Verdaj faireroj ekglitis de la segho al la luna radio kaj rapide rondiris en la opala kolono de la lumo. Kaj apud ghi mi subite ekvidis multajn etajn vivajhojn. Ili estis fulmetantaj en tia kapturne ghoja danco, ke la piedoj mem komencis fari dancpashojn.

— Bravulo! — kriis majstro Ganzelius. Min ghojigis, ke li observas min: sekve, li ankau ne estas al mi tute indifirenta.

— Kaj do, en luna radio estas nur polveroj? — reveninte, demandis la Instruisto.

— Certe ne! — klamis mi.

Majstro Ganzelius ridetis al mia emocieco.

Jam kushante en la lito, li pensoplene parolis:

— Kien ili malaperas — la vivantaj en luna radio? Kiom da fojoj mi provis vidsekvi ghian alvenpunkton, sed meznokte dormighis… Luna radio estas simila al eskalo kun miliono da shtupoj. …Sekve tial ili chiam hastas? Oni ja devas ghis tagigho reveni al la luno. Kaj ankorau luna radio estas simila al puto. Oni povas disrompighi, falante en tian profundan puton.

Kvankam sciencistoj skribas, ke la luno estas kovrita per mola luna polvo. Kaj elfoj, kaj gnomoj, kaj lunaj hometoj ankau rakontas, ke ghi estas simila al lanuga kuseno. — «Tie oni bondormas», — diras ili. …Kiom da ili estas — la elfoj, gnomoj kaj lunaj hometoj? De la tero tio malbone videblas, sed che la plena luno, en serena vetero, la Krucbekulo, kiu havas tian bonan vidkapablon, kalkulis ducent kvardek miloj kvincent sepdek nuraj lunaj hometoj…

— Bonan nokton! — post ioma silento diris majstro Ganzelius, kaj mi ne komprenis, kiun li alparolis, li ja rigardis tra la fenestro al la luno, kiu premighis al la vitro per sia ronda vizagho. — Bonan nokton, filchjo! — ripetis la Instruisto.

Лунные человечки

Мы шли по тропинке среди луга, метр Ганзелиус впереди, а я, его ученик - ведь с этой ночи я стал его учеником, - за ним.

Я спросил метра Ганзелиуса:

- Почему же такой знаменитый и могучий колдун ненавидит обыкновенного мальчишку?

- Турропуто ненавидит всех, - ответил метр Ганзелиус. - И он поклялся отобрать у тебя матушкино наследство.

- Узелок и вправду волшебный?

Учитель молчал.

Потом, через много дней, он продиктовал мне, а я записал в тетрадь его слова:

Как оно появляется в мире - "волшебное"? Когда умирала твоя матушка, на ее подушку угольком упала последняя в ту осень падающая звезда. И твоя матушка раздувала ее, пока было в груди дыхание, чтобы она светила сыну.

Так он стал волшебным, уголек, который не гаснет.

И когда твоя матушка все смотрела и смотрела на ключик, пока не закрылись навсегда ее глаза и загадывала одно-единственное желание: пусть в самую трудную минуту этот ключик спасет ее сына, тогда ключик стал волшебным. Только так появляется на свете то, что люди называют волшебным...

...Луна поднялась высоко над горизонтом, было тихо.

Метр Ганзелиус все уменьшался, и снова стал таким маленьким, что я с трудом мог разглядеть его среди травинок.

Потревоженные шагами, в воздух взлетали сонные божьи коровки; я боялся, что они собьют Учителя с ног или подхватят и унесут неизвестно куда.

Голос метра Ганзелиуса пресекся. Изо всех сил напрягая слух, я различал только его слабое усталое дыхание. Потом он снова заговорил:

- В молодости, когда я был кузнецом и не превратился еще в воздушного человека, бывало, я взваливал на одно плечо десять пудов железа, на другое сажал мою милую женушку Эстер, которой нет больше на свете, а на закорки - всех наших десятерых парнишек... Теперь мне в тягость даже воздух...

Серебряная луна горела в небе. Вдруг, я увидел очень близко дом из старых бревен, сплошь поросших мхом. Квадратное окошко поблескивало низко над травой. Чернела дверь, припертая рогатиной. Перед домом росла ель, на ней, уцепившись за шишку, как принято у этих птиц, висел Клест.

На коньке черепичной крыши вертелся металлический флюгер с чугунным кованым драконом. На флюгере, нахохлившись, сидели огромный черный Ворон и Голубь, которого я сразу узнал. Ворон взмахнул крыльями, клювом оттащил рогатину и открыл дверь.

Войдя в дом, я очень обрадовался, увидев метра Ганзелиуса, которого потерял было из виду.

Учитель стоял на дощатом полу, в столбе лунного света, где метались, плясали, бесновались тысячи пылинок.

Внутри дома луна, казалось, светила еще ярче, чем на лугу. Круглое ее, не то плачущее, не то улыбающееся лицо заглядывало в окошко.

Передо мной возвышался горн с открытым горнилом, где серебрилась зола. На полу валялись косы, мечи, латы, ржавые подковы коней-великанов, каких в

наше время и не увидишь.

Метр Ганзелиус стал уже меньше фасолины. Несмотря на это, я ясно различал его лицо, каждая черточка которого была высветлена луной.

- Добро пожаловать, сынок! Устраивайся, - сказал метр Ганзелиус.

Я разглядел деревянную кровать, где легко уместились бы не один, а несколько великанов. Рядом с ней стоял дубовый чурбак в два обхвата, на нем ведерная кружка и под стать ей подсвечник с оплывшей свечой.

- Там спал я с моей женушкой и нашими сыновьями, - сказал метр Ганзелиус. - Теперь дети разбрелись по свету. Эстер умерла от горя, когда младший наш, бедный Сильвер, окаменел. ...Сильвер ...серебряный. Мы с Эстер все мечтали, какой чудесной будет его жизнь, а оказалось... Пусть тебе будет хорошо здесь, сынок...

Я пошел в ту сторону, откуда из полумрака доносился слабый голос Учителя. У бревенчатой стены примостился крошечный домик.

- Садись поближе, - пригласил метр Ганзелиус.

Он был в стеганом халате красного атласа и ночных туфлях, которые сверкали зелеными огоньками, и стоял, опираясь на спинку кресла. На столике горела свеча; она лила очень яркий свет, хотя была тоньше пушинки одуванчика. Кровать из половины желудя была расстелена: из-под откинутого одеяла выглядывала подушка в белоснежной наволочке.

- Раньше меня называли - "Ганзелиус - Гора", потом - "Метр Ганзелиус - Воздушный Человек", теперь называют "Человек-Горошина". И станут называть "Маковое Зернышко"?! А потом... Что потом? - грустно спросил метр Ганзелиус, еле заметно улыбаясь. - Странно: становишься меньше, а видишь дальше.

Свеча-пушинка светила до удивительности сильно: может быть, и сквозь бревенчатые стены, и даже до края земли?..

- Что ты там видишь? - спросил метр Ганзелиус, показывая на лунный луч.

- Пылинки, - ответил я.

- И все? - Голос метра Ганзелиуса выражал удивление и что-то еще: сострадание, может быть?

Я молчал. Глаза метра Ганзелиуса сверкнули. Он вскочил на кресло, сбросил халат и остался в серебристом трико.

- О-ля-ля! - воскликнул он, взмахнув руками, словно крыльями, и стал уменьшаться.

Он таял, как снег под солнцем. Так быстро, что меня охватил страх; ведь я успел полюбить Учителя.

...Теперь я его совсем не видел. Только две зеленые точки горели на красном бархате кресла. - О-ля-ля! - послышался голос Учителя. - Смотри!

Зеленые искры скользнули от кресла к лунному лучу и стремительно закружились в опаловом столбе света. И рядом с ними я вдруг разглядел множество крошечных существ. Они мелькали в таком головокружительно

веселом танце, что ноги сами собой припустились в пляс.

- Молодец! - крикнул метр Ганзелиус. Меня обрадовало, что он наблюдает за мной: значит, и я ему не совсем безразличен.

- Так что ж, в лунном луче одни пылинки? - вернувшись, спросил Учитель.

- Конечно, нет! - воскликнул я.

Метр Ганзелиус улыбнулся моей горячности.

Уже лежа в постели, он задумчиво проговорил:

- Куда они исчезают - те, кто живет в лунном луче? Сколько раз я пробовал их подкараулить, но среди ночи засыпал... Лунный луч похож на лестницу с миллионом ступенек. ...Значит, поэтому-то они всегда торопятся? Ведь нужно до рассвета вернуться на луну. И еще лунный луч похож на колодец. Можно разбиться, падая в такой глубокий колодец. Хотя ученые пишут, что луна покрыта мягкой лунной пылью. И эльфы, и гномы, и лунные человечки тоже рассказывают, что она похожа на пуховую подушку. "Там очень хорошо спится", - говорят они. ...Сколько же там их - эльфов, гномов и лунных человечков? С земли плохо видно, но в полнолунье, при ясной погоде, Клест, у которого такое хорошее зрение, насчитал двести сорок четыре тысячи пятьсот семнадцать одних только лунных человечков... Спокойной ночи! - помолчав, сказал метр Ганзелиус, и я не понял к кому он обращается, ведь смотрел он в окно на луну, которая прижалась к стеклу своим круглым лицом. - Спокойной ночи, сынок! - повторил Учитель.