Александр Шаров. Старик Мрамор и Дедушка Пух           Жили на свете два мастера. Один всё делал из камня, а другой — из тополиного пуха. Они были так стары, что люди забыли настоящие их имена и называли одного «Старик Мрамор», а другого — «Дедушка Пух».      Старик Мрамор запасал камень в лютые холода, когда слабые, непрочные камни дают трещины, их обламывают ветры, и они падают с крутизны, и только мрамор спокойно сверкает алым пламенем на ледяном зимнем солнце. А дедушка Пух, тот, конечно, запасал материал в те ласковые деньки, когда только и летит тополиный пух.      Мастера жили в одном доме, душа в душу. И соседи — а всегда найдутся соседи, любящие ссорить друзей, — нашёптывали Старику Мрамору:      — Тебя мы уважаем. Ты создаёшь дома, дворцы, статуи. Всем известно, что однажды лава залила воздвигнутый тобой город, но когда раскаленный поток схлынул, колонны дворцов возвышались по-прежнему. И когда несчётное воинство, всех убивая и всё уничтожая, прошло по земле, только твои статуи сохранились на площадях сожжённых городов. И когда варвары сбрасывали статуи в пропасти, они поднимались из глубины земли… Мы уважаем твою работу, — говорили соседи. — Но старикашка Пух… Что можно сделать из пуха? Подуешь — и нет его.      — Что можно сделать из пуха? — переспрашивал Старик Мрамор, высекая статую и медленно двигая словно каменными губами. — О… очень многое. Из пуха делают серебряные серёжки ив. И пыльцу, которая весной летит по лесу. И облака, приносящие дождь. И ту незримую ткань, которую пытались было соткать королю негодные портняжки, да только ославили короля на весь свет, — ту ткань, которую, если она есть на самом деле, ты чувствуешь, осторожно касаясь зелёного листа, и травинки, и руки ребёнка, и губ любимой. Из пуха делают…      — Но всё это так недолговечно! — перебивали соседи, удивлённые, что Старик Мрамор, который, бывало, едва процедит одно словечко за тысячу лет, заговорил быстро и горячо, да ещё такими словами. — Но всё это так мимолётно — лист, пыльца, облако…      — А что может быть долговечнее весны?      И соседи уходили ни с чем.           Однажды выдалась особенно суровая зима. Весной не зацвели ни яблони, ни сирень, ни тополя. Дедушка Пух заболел — он не мог жить без работы.      — Бери резец, молоток и попробуй ваять из камня, — предложил Старик Мрамор.         В ту весну — люди запомнили её надолго — на ивах появились серёжки, сверкающие даже ярче, чем обычно, но такиё тяжёлые, что ветки надламывались, падали в воду и зарывались в ил. И когда пришла пора куколкам превратиться в бабочек, они покрылись незримой тканью, но, расправив радужные крылья, не смогли пробиться через эту ткань. Ведь она была каменная, а все знают, как прочен камень. И в гнёздах вывелись птенцы. Они были совсем как настоящие, даже взмахивали крылышками, но не могли подняться в воздух: ведь они были каменные, а все знают, как тяжёл камень.      И осенью птицы не потянулись на юг. Только одна стайка лебедей сумела подняться в небо. Но птица за птицей отставали, садились среди зелёных парков, чтобы навеки застыть с распростёртыми мраморными крыльями. Их, каменных лебедей, и сейчас можно увидеть почти в каждом городе — неподвижных, грустно следящих за полётом живых птиц.      Это была каменная весна, и она прошла. Но нельзя забывать, что она была.      — Давай работать, как раньше, — сказал Старик Мрамор. — Я буду ваять из мрамора, а ты…      — Да… да… Конечно, надо работать, как раньше, — ответил дедушка Пух.           Уже давно люди не видели Старика Мрамора и дедушку Пуха. Кто знает, где они, живы ли? Вероятно, живы. Появляются же, когда приходит срок, статуи, не подвластные ни злу, ни силам уничтожения, ни даже самому времени. И летит тополиный пух, и в гнёздах выводятся птенцы, куколки превращаются в бабочек, и трубят свою песню лебеди, которых, раз увидав, не забудешь до конца жизни.

Aleksandr Sharov. Oldulo Marmoro kaj Avchjo Lanugo tradukis A.Hhijhnjak      En la mondo vivis du majstroj. La unua faris chion el shtono, kaj la alia — el popla lanugo. Ili estis tiom maljunaj, ke la homoj forgesis iliajn verajn nomojn kaj nomis la unuan «Oldulo Marmoro», kaj la alian — «Avchjo Lanugo».      Oldulo Marmoro rezervadis shtonon dum kruelaj frostoj, kiam feblaj, malfirmaj shtonoj ricevas fendojn, ventoj derompas ilin, kaj ili falas de krutajho, kaj nur marmoro trankvile brilas per skarlata flamo sub la glacia vintra suno. Kaj Avchjo Lanugo, tiu certe rezervis la materialon dum tiuj karesaj tagetoj, kiam chie flugas la popla lanugo.      La majstroj animkonkorde loghis en la sama domo. Sed la najbaroj — ja chiam trovighas najbaroj, emaj malpacigi amikojn, — flustradis al Oldulo Marmoro:      — Vin ni estimas. Vi kreas domojn, palacojn, statuojn. Al chiuj estas konate, ke foje lafo inundis la urbon, masonitan de vi, sed kiam la arda torento regresis, kolonoj de la palacoj altighis same kiel antaue. Kaj kiam nekalkulebla militistaro, chiujn murdante kaj chion neniigante, trapasis la teron, nur viaj statuoj konservighis sur placoj de la bruligitaj urboj. Kaj kiam barbaroj dejhetadis la statuojn en abismojn, ili levighis el profundeco de la tero… Ni estimas vian laboron, — parolis la najbaroj. — Sed la oldulacho Lanugo… Kion oni povas fari el lanugo? Ekblovu — kaj ghi ne plu estas.      — Kion oni povas fari el lanugo? — redemandadis Oldulo Marmoro, skulptante statuon kaj lante movante la kvazau shtonajn lipojn. — Ho… tre multe. El lanugo oni faras arghentajn amentojn de salikoj. Kaj la polenon, kiu printempe flugas en arbaro. Kaj la nubojn, kiuj alportas pluvon. Kaj tiun nevideblan shtofon, kiun provis elteksi por la regho la sentaugaj tajloroj, sed nur misfamigis lin en la tuta mondo, — tiun shtofon, kiun, se ghi ekzistas efektive, vi sentas, singarde tushante verdan folion, kaj herbeton, kaj manon de infano, kaj lipojn de la amatino. El lanugo oni faras…      — Sed tiuj estas tiom efemeraj! — interrompadis la najbaroj, mirigitaj, ke Oldulo Marmoro, kiu antaue produktis apenau unu vorton dum mil jaroj, ekparolis rapide kaj pasie, kaj ech per tiaj vortoj. — Sed tiuj estas tiel efemeraj — folio, poleno, nubo…      — Sed kio povas esti pli longatempa ol la primavero?      Kaj la najbaroj foriradis sen ajna rezulto.      Foje okazis precipe kruela vintero. Printempe ekfloris nek pomarboj, nek siringo, nek poploj. Avchjo Lanugo malsanighis — li ne povis vivi sen laboro.      — Prenu la skulptilon, martelon kaj provu skulpti el shtono, — proponis Oldulo Marmoro.      Tiun printempon — homoj memorfiksis ghin por longe — sur salikoj aperis la amentoj, brilantaj ech pli hele ol kutime, sed tiaj pezaj, ke la branchoj rompighis, faladis en akvon kaj profundighis en shlimon. Kaj kiam al krizalidoj ektempis transformighi en papiliojn, ili kovrighis per nevidebla shtofo, sed, etendinte la irizajn flugilojn, ne povis trarompi tiun shtofon. Ghi ja estis shtona, kaj chiuj scias, kiel fortikas la shtono. Kaj en nestoj elshelighis birdidoj. Ili estis tute kiel veraj, ech svingetis la flugiletojn, sed ne povis levighi aeren: ili ja estis shtonaj, kaj chiuj scias, kiel pezas la shtono.      Kaj autune birdoj ne ektirighis al la sudo. Nur unu birdareto ekpovis levighi chielen. Sed birdo post birdo chesis la flugon, sidighis ie inter verdaj parkoj por rigidighi poreterne kun la etenditaj marmoraj flugiloj. Ilin, la shtonajn cignojn, oni povas ankau nun vidi preskau en chiu urbo — la nemovighantajn, triste observantajn la flugon de vivaj birdoj.      — Ni laboru kiel antaue, — diris Oldulo Marmoro. — Mi skulptos el marmoro, kaj vi…      — Jes… jes… Certe oni devas labori kiel antaue, — respondis Avchjo Lanugo.      Jam delonge homoj ne vidis Oldulon Marmoro kaj Avchjon Lanugo. Kiu scias, kie ili estas, chu ili vivas? Vershajne, vivas. Ja aperas, kiam venas tempo, la statuoj, cedantaj nek al malico, nek al fortoj de neniigo, nek ech al tempo mem. Kaj flugas la popla lanugo, kaj en nestoj elshelighas birdidoj, krizalidoj transformighas en papiliojn, kaj trumpetas sian kanton cignoj, kiujn foje ekvidinte oni ne forgesos ghis la fino de la vivo.