The Little Mermaidby Hans Christian Andersen |
La virineto de marode Hans Christian Andersen |
It is one of those splendid
sights which we can never see on earth. The walls and the
ceiling of the large ball-room were of thick, but
transparent crystal. May hundreds of colossal shells,
some of a deep red, others of a grass green, stood on
each side in rows, with blue fire in them, which lighted
up the whole saloon, and shone through the walls, so that
the sea was also illuminated. Innumerable fishes, great
and small, swam past the crystal walls; on some of them
the scales glowed with a purple brilliancy, and on others
they shone like silver and gold. Through the halls flowed a broad stream, and in it danced the mermen and the mermaids to the music of their own sweet singing. No one on earth has such a lovely voice as theirs. The little mermaid sang more sweetly than them all. The whole court applauded her with hands and tails; and for a moment her heart felt quite gay, for she knew she had the loveliest voice of any on earth or in the sea. But she soon thought again of the world above her, for she could not forget the charming prince, nor her sorrow that she had not an immortal soul like his; therefore she crept away silently out of her father's palace, and while everything within was gladness and song, she sat in her own little garden sorrowful and alone. Then she heard the bugle sounding through the water, and thought– “He is certainly sailing above, he on whom my wishes depend, and in whose hands I should like to place the happiness of my life. I will venture all for him, and to win an immortal soul, while my sisters are dancing in my father's palace, I will go to the sea witch, of whom I have always been so much afraid, but she can give me counsel and help.” And then the little mermaid went out from her garden, and took the road to the foaming whirlpools, behind which the sorceress lived. She had never been that way before: neither flowers nor grass grew there; nothing but bare, gray, sandy ground stretched out to the whirlpool, where the water, like foaming mill-wheels, whirled round everything that it seized, and cast it into the fathomless deep. Through the midst of these crushing whirlpools the little mermaid was obliged to pass, to reach the dominions of the sea witch; and also for a long distance the only road lay right across a quantity of warm, bubbling mire, called by the witch her turfmoor. Beyond this stood her house, in the centre of a strange forest, in which all the trees and flowers were polypi, half animals and half plants; they looked like serpents with a hundred heads growing out of the ground. The branches were long slimy arms, with fingers like flexible worms, moving limb after limb from the root to the top. All that could be reached in the sea they seized upon, and held fast, so that it never escaped from their clutches. The little mermaid was so alarmed at what she saw, that she stood still, and her heart beat with fear, and she was very nearly turning back; but she thought of the prince, and of the human soul for which she longed, and her courage returned. She fastened her long flowing hair round her head, so that the polypi might not seize hold of it. She laid her hands together across her bosom, and then she darted forward as a fish shoots through the water, between the supple arms and fingers of the ugly polypi, which were stretched out on each side of her. She saw that each held in its grasp something it had seized with its numerous little arms, as if they were iron bands. The white skeletons of human beings who had perished at sea, and had sunk down into the deep waters, skeletons of land animals, oars, rudders, and chests of ships were lying tightly grasped by their clinging arms; even a little mermaid, whom they had caught and strangled; and this seemed the most shocking of all to the little princess. She now came to a space of marshy ground in the wood, where large, fat water-snakes were rolling in the mire, and showing their ugly, drab-colored bodies. In the midst of this spot stood a house, built with the bones of shipwrecked human beings. There sat the sea witch, allowing a toad to eat from her mouth, just as people sometimes feed a canary with a piece of sugar. She called the ugly water-snakes her little chickens, and allowed them to crawl all over her bosom. “I know what you want,” said the sea witch; “it is very stupid of you, but you shall have your way, and it will bring you to sorrow, my pretty princess. You want to get rid of your fish's tail, and to have two supports instead of it, like human beings on earth, so that the young prince may fall in love with you, and that you may have an immortal soul.” And then the witch laughed so loud and disgustingly, that the toad and the snakes fell to the ground, and lay there wriggling about. “You are but just in time,” said the witch; “for after sunrise to-morrow I should not be able to help you till the end of another year. I will prepare a draught for you, with which you must swim to land tomorrow before sunrise, and sit down on the shore and drink it. Your tail will then disappear, and shrink up into what mankind calls legs, and you will feel great pain, as if a sword were passing through you. But all who see you will say that you are the prettiest little human being they ever saw. You will still have the same floating gracefulness of movement, and no dancer will ever tread so lightly; but at every step you take it will feel as if you were treading upon sharp knives, and that the blood must flow. If you will bear all this, I will help you.” “Yes, I will,” said the little princess in a trembling voice, as she thought of the prince and the immortal soul. “But think again,” said the witch; “for when once your shape has become like a human being, you can no more be a mermaid. You will never return through the water to your sisters, or to your father's palace again; and if you do not win the love of the prince, so that he is willing to forget his father and mother for your sake, and to love you with his whole soul, and allow the priest to join your hands that you may be man and wife, then you will never have an immortal soul. The first morning after he marries another your heart will break, and you will become foam on the crest of the waves.” “I will do it,” said the little mermaid, and she became pale as death. “But I must be paid also,” said the witch, “and it is not a trifle that I ask. You have the sweetest voice of any who dwell here in the depths of the sea, and you believe that you will be able to charm the prince with it also, but this voice you must give to me; the best thing you possess will I have for the price of my draught. My own blood must be mixed with it, that it may be as sharp as a two-edged sword.” “But if you take away my voice,” said the little mermaid, “what is left for me?” “Your beautiful form, your graceful walk, and your expressive eyes; surely with these you can enchain a man's heart. Well, have you lost your courage? Put out your little tongue that I may cut it off as my payment; then you shall have the powerful draught.” “It shall be,” said the little mermaid. Then the witch placed her cauldron on the fire, to prepare the magic draught. “Cleanliness is a good thing,” said she, scouring the vessel with snakes, which she had tied together in a large knot; then she pricked herself in the breast, and let the black blood drop into it. The steam that rose formed itself into such horrible shapes that no one could look at them without fear. Every moment the witch threw something else into the vessel, and when it began to boil, the sound was like the weeping of a crocodile. When at last the magic draught was ready, it looked like the clearest water. “There it is for you,” said the witch. Then she cut off the mermaid's tongue, so that she became dumb, and would never again speak or sing. “If the polypi should seize hold of you as you return through the wood,” said the witch, “throw over them a few drops of the potion, and their fingers will be torn into a thousand pieces.” But the little mermaid had no occasion to do this, for the polypi sprang back in terror when they caught sight of the glittering draught, which shone in her hand like a twinkling star. So she passed quickly through the wood and the marsh, and between the rushing whirlpools. She saw that in her father's palace the torches in the ballroom were extinguished, and all within asleep; but she did not venture to go in to them, for now she was dumb and going to leave them forever, she felt as if her heart would break. She stole into the garden, took a flower from the flower-beds of each of her sisters, kissed her hand a thousand times towards the palace, and then rose up through the dark blue waters. The sun had not risen when she came in sight of the prince's palace, and approached the beautiful marble steps, but the moon shone clear and bright. Then the little mermaid drank the magic draught, and it seemed as if a two-edged sword went through her delicate body: she fell into a swoon, and lay like one dead. When the sun arose and shone over the sea, she recovered, and felt a sharp pain; but just before her stood the handsome young prince. He fixed his coal-black eyes upon her so earnestly that she cast down her own, and then became aware that her fish's tail was gone, and that she had as pretty a pair of white legs and tiny feet as any little maiden could have; but she had no clothes, so she wrapped herself in her long, thick hair. The prince asked her who she was, and where she came from, and she looked at him mildly and sorrowfully with her deep blue eyes; but she could not speak. Every step she took was as the witch had said it would be, she felt as if treading upon the points of needles or sharp knives; but she bore it willingly, and stepped as lightly by the prince's side as a soap-bubble, so that he and all who saw her wondered at her graceful-swaying movements. She was very soon arrayed in costly robes of silk and muslin, and was the most beautiful creature in the palace; but she was dumb, and could neither speak nor sing. Beautiful female slaves, dressed in silk and gold, stepped forward and sang before the prince and his royal parents: one sang better than all the others, and the prince clapped his hands and smiled at her. This was great sorrow to the little mermaid; she knew how much more sweetly she herself could sing once, and she thought, “Oh if he could only know that! I have given away my voice forever, to be with him.” The slaves next performed some pretty fairy-like dances, to the sound of beautiful music. Then the little mermaid raised her lovely white arms, stood on the tips of her toes, and glided over the floor, and danced as no one yet had been able to dance. At each moment her beauty became more revealed, and her expressive eyes appealed more directly to the heart than the songs of the slaves. Every one was enchanted, especially the prince, who called her his little foundling; and she danced again quite readily, to please him, though each time her foot touched the floor it seemed as if she trod on sharp knives. The prince said she should remain with him always, and she received permission to sleep at his door, on a velvet cushion. He had a page's dress made for her, that she might accompany him on horseback. They rode together through the sweet-scented woods, where the green boughs touched their shoulders, and the little birds sang among the fresh leaves. She climbed with the prince to the tops of high mountains; and although her tender feet bled so that even her steps were marked, she only laughed, and followed him till they could see the clouds beneath them looking like a flock of birds travelling to distant lands. |
Kaj ghi estis efektive
belego, kiun oni sur la tero neniam vidas: La muroj kaj
la plafono de la granda salono estis el dika, sed
travidebla vitro. Multaj centoj da grandegaj konkoj,
rughaj kiel rozoj kaj verdaj kiel herbo, staris en vicoj
sur chiu flanko kun blue brulanta flamo, kiu lumigis la
tutan salonon kaj tralumis ech tra la muroj, tiel ke la
maro chirkaue estis tute plena je lumo. Oni povis bone
vidi chiujn la sennombrajn fishojn, grandajn kaj
malgrandajn, kiel ili alnaghadis al la vitraj muroj; sur
unuj la skvamoj shajnis purpuraj, sur aliaj ili brilis
kiel oro kaj arghento. En la mezo tra la salono fluis largha kvieta rivero, kaj sur ghi dancis la viroj kaj virinetoj de maro lau sia propra dolcha kantado. Tiel belajn vochojn la homoj sur la tero ne havas. La plej juna reghidino kantis la plej bele, oni aplaudadis al shi, kaj por unu momento shi sentis ghojon en la koro, char shi sciis, ke shi havas la plej belan vochon en la maro kaj sur la tero. Sed baldau shi denove komencis pensadi pri la mondo supra. Shi ne povis forgesi la belan reghidon kaj sian doloron, ke shi ne havas senmortan animon kiel li. Tial shi elshtelighis el la palaco de sia patro, kaj dum interne chio kantadis kaj ghojadis, shi sidis malgaja en sia ghardeneto. Tiam subite shi ekaudis la sonon de korno, penetrantan al shi tra la akvo, kaj shi ekpensis: “Nun li kredeble shipas tie supre, li, kiun mi amas pli ol patron kaj patrinon, li, al kiu mi pendas per chiuj miaj pensoj kaj en kies manon mi tiel volonte metus la felichon de mia vivo. Chion mi riskos, por akiri lin kaj senmortan animon! Dum miaj fratinoj dancas en la palaco de mia patro, mi iros al la mara sorchistino. Ghis hodiau mi chiam sentis teruron antau si, sed eble shi povas doni al mi konsilon kaj helpon.” La reghidino eliris el sia ghardeneto kaj rapidis al la bruanta akvoturnejo, post kiu loghis la sorchistino. Sur tiu chi vojo shi antaue neniam iris; tie kreskis nenia floro, nenia herbeto, nur nuda griza sabla tero sin etendis ghis la akvoturnejo, kie la akvo shaume batadis, turnighante kiel bruantaj radoj muelaj, kaj chion, kion ghi kaptadis, tiregadis kun si en la profundegon. Inter tiuj chi chion ruinigantaj akvaj turnajhoj la reghidino devis trapasi, por atingi la terajhon de la sorchistino, kaj tie shi devis ankorau longe iri sur varma shancelighanta shlimo, kiun la sorchistino nomadis sia torfajho. Post tiu staris shia domo en la mezo de stranga arbaro. Chiuj arboj kaj arbetajhoj estis polipoj, duone besto duone kreskajho, ili elrigardis kiel centkapaj serpentoj, kiuj kreskis el la tero; chiuj branchoj estis longaj shlimaj brakoj kun fingroj kiel fleksaj vermoj, kaj chiu membro sin movadis, de la radiko ghis la plej alta supro. Chion, kion ili povis en la maro kapti, ili chirkauvolvadis fortike, por jam neniam ghin ellasi. La malgranda reghidino kun teruro haltis antau tiu chi arbaro; shia koro batis de timego; shi jam estis preta iri returne, sed shi ekpensis pri la reghido kaj pri la akirota homa animo kaj farighis denove kuragha. Shiajn longajn, libere defalantajn harojn shi arigis fortike chirkau la kapo, por ke la polipoj ne povu per tio chi shin ekkapti, la ambau manojn shi almetis kruce al la brusto kaj rapide iris antauen, kiel fisho rapidanta tra la akvo, inter la teruraj polipoj, kiuj etendadis post shi siajn fleksajn brakojn kaj fingrojn. Shi rimarkis, kiel chiu el ili objekton unu fojon kaptitan tenis forte per centoj da malgrandaj brakoj, kiel per feraj ligiloj. Homoj pereintaj en la maro kaj falintaj al la fundo elrigardadis kiel blankaj ostaroj el la brakoj de la polipoj. En la brakoj ili tenis partojn de shipoj kaj kestojn, ostarojn de bestoj surteraj kaj, kio shajnis al la reghidino la plej terura – virineton de maro, kiun ili estis kaptintaj kaj sufokintaj. Jen shi venis al granda, preskau chie kovrita de shlimo, placo en la arbaro, kie grandaj grasaj maraj serpentoj sin volvadis kaj montradis sian abomenan blankflavan ventron. En la mezo de la placo staris domo, konstruita el la blankaj ostoj de homoj pereintaj en la maro; tie sidis la sorchistino de la maro kaj manghigadis testudon el sia busho, kiel la homoj donas sukeron al kanarieto. La malbelajn grasajn serpentojn de la maro shi nomadis siaj amataj kokidoj kaj lasis ilin ludi sur sia granda sponga brusto. “Mi jam scias, kion vi volas!” diris la sorchistino. “Tre malsaghe! Tamen via volo estos plenumita, char ghi jhetos vin en malfelichon, mia bela reghidineto. Vi volus liberighi de via fisha vosto kaj por tio havi du trabojn por la irado, kiel la homoj, por ke la juna regido enamighu en vin kaj vi ricevu lin kaj senmortan animon!” Che tio chi la sorchistino ridis tiel laute kaj malbele, ke la testudo kaj la serpentoj falis sur la teron. “Vi ne povis veni en pli oportuna tempo. Morgau post la levigho de la suno mi jam ne povus al vi helpi, ghis ree pasus jaro. Mi kuiros al vi trinkajhon, kun kiu vi ankorau antau la levigho de la suno devas naghi al la tero, sidighi sur la bordo kaj eltrinki la trinkajhon; tiam via fisha vosto turnighos en tion, kion la homoj nomas graciaj piedoj, sed ghi doloros, ghi estos al vi, kiel se akra glavo vin tranchus. Chiuj, kiuj vin vidos, diros, ke vi estas la plej bela homa estajho, kiun ili vidis. Restos al vi via facila flugetanta irado, nenia dancistino povos flirtadi tiel gracie kiel vi, sed che chiu pasho, kiun vi faros, vi sentos, kiel vi pasus sur akran tranchilon. Se vi volas chion chi elteni, tiam mi al vi helpos!” “Jes!” diris la virineto de maro kun tremanta vocho kaj pensis pri la reghido kaj pri la ricevota animo. “Sed memoru”, diris la sorcistino, “se vi unu fojon farighis homo, vi jam neniam pli povas refarighi virineto de maro! vi jam neniam pli povos vin mallevi tra la akvo al viaj fratinoj kaj al la palaco de via patro, kaj se vi ne akiros la amon de la princo, tiel ke li pro vi forgesu patron kaj patrinon, alligighu al vi per chiuj siaj pensoj kaj ordonu al la pastro, ke tiu metu viajn manojn en la liajn tiel, ke vi farighu edzo kaj edzino, tiam vi ne ricevos senmortan animon! Je la unua mateno post lia edzigho kun alia via koro dissirighos kaj farighos shaumo sur la maro.” “Mi ghin volas!” diris la virineto de maro, kaj shi estis pala, kiel la morto. “Sed vi devas ankau pagi al mi!” diris la sorchistino, “kaj ne malmulton mi postulas. Vi havas la plej belan vochon el chiuj tie chi sur la fundo de la maro, per ghi vi esperas tie ensorchi la reghidon, sed la vochon vi devas doni al mi. La plej bonan, kion vi posedas, mi volas ricevi por mia kara trinkajho! Mian propran sangon mi ja devas doni por ghi, por ke la trinkajho farighu akra, kiel glavo ambauflanke tranchanta!” “Sed se vi prenos de mi mian vochon”, diris la virineto de maro, “kio do tiam restos al mi?” “Via bela eksterajho”, diris la sorchistino, “via flugetanta irado kaj viaj parolantaj okuloj, per kiuj vi jam povas malsaghigi homan koron. Nu, chu vi perdis la kuraghon? Eletendu vian malgrandan langon, kaj mi detranchos ghin por mia peno kaj vi ricevos la karan trinkajhon!” “Ghi farighu!” diris la virineto de maro, kaj la sorchistino metis la kaldronon, por kuiri la sorchan trinkajhon. “Pureco estas duono de vivo!” shi diris kaj elfrotis la kaldronon per la serpentoj, kiujn shi kunligis en unu tuberon. Poste shi gratis al si mem la bruston kaj engutigis en la kaldronon sian nigran sangon. La vaporo formis la plej strangajn figurojn, tiel ke estis terure ilin vidi. Chiun momenton la sorchistino metis novajn objektojn en la kaldronon, kaj kiam ghi komencis bone boli, estis tute, kiel se plorus krokodilo. Fine la trinkajho estis preta; ghi elrigardis kiel la plej klara akvo. “Jen ricevu ghin!” diris la sorchistino kaj detranchis al la virineto de maro la langon; la virineto nun jam estis muta, povis jam nek kanti nek paroli. “Se la polipoj volos vin kapti, kiam vi iros returne tra mia arbaro”, diris la sorchistino, “shprucu sur ilin nur unu solan guton de tiu chi trinkajho, tiam iliaj brakoj kaj fingroj disfalos en mil pecojn!” Sed tion chi la reghidino ne bezonis, la polipoj timigite sin retiris de shi, kiam ili vidis la brilantan trinkajhon, kiu lumis en shia mano kiel radianta stelo. Tiel shi baldau pasis la arbaron, la marchon kaj la akvoturnejon. Shi povis vidi la palacon de sia patro; la torchoj en la granda salono de dancado estis estingitaj; tie certe jam chiuj dormis, tamen shi ne kuraghis iri al ili nun, kiam shi estis muta kaj la koro volis disshirigi al shi de malghojo; shi enshtelighis en la ghardenon, derompis floron de la bedoj de chiuj siaj fratinoj, jhetis al la palaco milojn da kisoj per la fingroj kaj levighis tra la mallume-blua maro supren. La suno ankorau ne estis levighinta, kiam shi ekvidis la palacon de la reghido kaj supreniris sur la belega marmora shtuparo. La luno lumis mirinde klare. La malgranda virineto de maro eltrinkis la brule akran trinkajhon, kaj estis al shi, kiel se ambauakra glavo trairus tra shia delikata korpo, shi perdis la konscion kaj falis kiel mortinta. Kiam la suno eklumis super la maro, shi vekighis kaj sentis fortan doloron, sed rekte antau shi staris la aminda juna reghido, kiu direktis sur shin siajn okulojn nigrajn kiel karbo, tiel ke shi devis mallevi la siajn, kaj tiam shi rimarkis, ke shia fisha vosto perdighis kaj shi havis la plej graciajn malgrandajn blankajn piedetojn, kiujn bela knabino nur povas havi. Sed shi estis tute nuda, kaj tial shi envolvis sin en siajn densajn longajn harojn. La reghido demandis, kiu shi estas kaj kiel shi venis tien chi, kaj shi ekrigardis lin per siaj mallumebluaj okuloj kviete sed ankau tiel malgaje, char paroli shi ja ne povis. Tiam li prenis shian manon kaj kondukis shin en la palacon. Ce chiu paso, kiun shi faris, estis al shi, kiel la sorchistino antaudiris, kiel se shi pasus sur akrajn pinglojn kaj tranchilojn, sed shi elportadis ghin volonte, Sub la mano de la reghido shi supreniris facile kiel akva veziko sur la shtuparo, kaj li kaj ankau chiuj aliaj admiris shian gracian flugetantan iradon. Multekostaj vestoj el silko kaj muslino estis nun donitaj al shi, en la palaco shi estis la plej bela el chiuj, sed shi estis muta, povis nek kanti nek paroli. Belaj sklavinoj, vestitaj en silko kaj oro, eliradis kaj kantadis antau la reghido kaj liaj gepatroj. Unu kantis pli agrable ol chiuj aliaj, kaj la reghido aplaudis kaj ridetis al shi; tiam la virineto de maro farighs malghoja, shi sciis, ke shi mem kantus multe pli bele. Ho! shi diris al si mem, se li nur scius, ke, por esti che li, mi fordonis je eterne mian vochon! Jen la sklavinoj ekdancis belegajn flugetajn dancojn sub la plej bela muziko; tiam la virineto de maro levis siajn belajn blankajn brakojn, starighis sur la pintoj de la fingroj piedaj kaj ekflugetis sur la planko, dancante kiel ankorau neniu dancis. Che ciu movo shia beleco pli multe elmontrighadis, kaj shiaj okuloj parolis pli interne kaj pli profunde al la koro, ol la kantado de la sklavinoj. Chiuj estis ensorchitaj de ghi, aparte la reghido, kiu nomis la reghidinon lia amata trovitino, kaj shi dancis senhalte, kvankam chiufoje, kiam shia piedo tushis la plankon, shajnis al shi, kiel shi ekpashus sur akran tranchilon. La reghido diris, ke shi estu chiam apud li, kaj shi ech ricevis la permeson dormi sur velura kuseno antau lia pordo. Li lasis fari al shi viran vestajhon, por ke shi povu akompanadi lin ankau sur chevalo. Ili rajdadis tra la bonodoraj arbaroj, kie la verdaj branchoj tushadis iliajn shultrojn kaj la birdetoj kantadis inter la freshaj folioj. Shi levadis sin kun la reghido sur la altajn montojn, kaj kvankam shiaj graciaj piedetoj sangadis, shi tamen ridadis je tio chi kaj sekvadis lin ghis ili ekvidadis la nubojn preterflugantaj profunde sub ili, kiel se ghi estus amaso da birdoj, iranta al la fremdaj landoj. |
While at the prince's palace,
and when all the household were asleep, she would go and
sit on the broad marble steps; for it eased her burning
feet to bathe them in the cold sea-water; and then she
thought of all those below in the deep. Once during the night her sisters came up arm-in-arm, singing sorrowfully, as they floated on the water. She beckoned to them, and then they recognized her, and told her how she had grieved them. After that, they came to the same place every night; and once she saw in the distance her old grandmother, who had not been to the surface of the sea for many years, and the old Sea King, her father, with his crown on his head. They stretched out their hands towards her, but they did not venture so near the land as her sisters did. As the days passed, she loved the prince more fondly, and he loved her as he would love a little child, but it never came into his head to make her his wife; yet, unless he married her, she could not receive an immortal soul; and, on the morning after his marriage with another, she would dissolve into the foam of the sea. “Do you not love me the best of them all?” the eyes of the little mermaid seemed to say, when he took her in his arms, and kissed her fair forehead. “Yes, you are dear to me,” said the prince; “for you have the best heart, and you are the most devoted to me; you are like a young maiden whom I once saw, but whom I shall never meet again. I was in a ship that was wrecked, and the waves cast me ashore near a holy temple, where several young maidens performed the service. The youngest of them found me on the shore, and saved my life. I saw her but twice, and she is the only one in the world whom I could love; but you are like her, and you have almost driven her image out of my mind. She belongs to the holy temple, and my good fortune has sent you to me instead of her; and we will never part.” “Ah, he knows not that it was I who saved his life,” thought the little mermaid. “I carried him over the sea to the wood where the temple stands: I sat beneath the foam, and watched till the human beings came to help him. I saw the pretty maiden that he loves better than he loves me;” and the mermaid sighed deeply, but she could not shed tears. “He says the maiden belongs to the holy temple, therefore she will never return to the world. They will meet no more: while I am by his side, and see him every day. I will take care of him, and love him, and give up my life for his sake.” Very soon it was said that the prince must marry, and that the beautiful daughter of a neighboring king would be his wife, for a fine ship was being fitted out. Although the prince gave out that he merely intended to pay a visit to the king, it was generally supposed that he really went to see his daughter. A great company were to go with him. The little mermaid smiled, and shook her head. She knew the prince's thoughts better than any of the others. “I must travel,” he had said to her; “I must see this beautiful princess; my parents desire it; but they will not oblige me to bring her home as my bride. I cannot love her; she is not like the beautiful maiden in the temple, whom you resemble. If I were forced to choose a bride, I would rather choose you, my dumb foundling, with those expressive eyes.” And then he kissed her rosy mouth, played with her long waving hair, and laid his head on her heart, while she dreamed of human happiness and an immortal soul. “You are not afraid of the sea, my dumb child,” said he, as they stood on the deck of the noble ship which was to carry them to the country of the neighboring king. And then he told her of storm and of calm, of strange fishes in the deep beneath them, and of what the divers had seen there; and she smiled at his descriptions, for she knew better than any one what wonders were at the bottom of the sea. In the moonlight, when all on board were asleep, excepting the man at the helm, who was steering, she sat on the deck, gazing down through the clear water. She thought she could distinguish her father's castle, and upon it her aged grandmother, with the silver crown on her head, looking through the rushing tide at the keel of the vessel. Then her sisters came up on the waves, and gazed at her mournfully, wringing their white hands. She beckoned to them, and smiled, and wanted to tell them how happy and well off she was; but the cabin-boy approached, and when her sisters dived down he thought it was only the foam of the sea which he saw. The next morning the ship sailed into the harbor of a beautiful town belonging to the king whom the prince was going to visit. The church bells were ringing, and from the high towers sounded a flourish of trumpets; and soldiers, with flying colors and glittering bayonets, lined the rocks through which they passed. Every day was a festival; balls and entertainments followed one another. But the princess had not yet appeared. People said that she was being brought up and educated in a religious house, where she was learning every royal virtue. At last she came. Then the little mermaid, who was very anxious to see whether she was really beautiful, was obliged to acknowledge that she had never seen a more perfect vision of beauty. Her skin was delicately fair, and beneath her long dark eye-lashes her laughing blue eyes shone with truth and purity. “It was you,” said the prince, “who saved my life when I lay dead on the beach,” and he folded his blushing bride in his arms. “Oh, I am too happy,” said he to the little mermaid; “my fondest hopes are all fulfilled. You will rejoice at my happiness; for your devotion to me is great and sincere.” The little mermaid kissed his hand, and felt as if her heart were already broken. His wedding morning would bring death to her, and she would change into the foam of the sea. All the church bells rung, and the heralds rode about the town proclaiming the betrothal. Perfumed oil was burning in costly silver lamps on every altar. The priests waved the censers, while the bride and bridegroom joined their hands and received the blessing of the bishop. The little mermaid, dressed in silk and gold, held up the bride's train; but her ears heard nothing of the festive music, and her eyes saw not the holy ceremony; she thought of the night of death which was coming to her, and of all she had lost in the world. On the same evening the bride and bridegroom went on board ship; cannons were roaring, flags waving, and in the centre of the ship a costly tent of purple and gold had been erected. It contained elegant couches, for the reception of the bridal pair during the night. The ship, with swelling sails and a favorable wind, glided away smoothly and lightly over the calm sea. When it grew dark a number of colored lamps were lit, and the sailors danced merrily on the deck. The little mermaid could not help thinking of her first rising out of the sea, when she had seen similar festivities and joys; and she joined in the dance, poised herself in the air as a swallow when he pursues his prey, and all present cheered her with wonder. She had never danced so elegantly before. Her tender feet felt as if cut with sharp knives, but she cared not for it; a sharper pang had pierced through her heart. She knew this was the last evening she should ever see the prince, for whom she had forsaken her kindred and her home; she had given up her beautiful voice, and suffered unheard-of pain daily for him, while he knew nothing of it. This was the last evening that she would breathe the same air with him, or gaze on the starry sky and the deep sea; an eternal night, without a thought or a dream, awaited her: she had no soul and now she could never win one. All was joy and gayety on board ship till long after midnight; she laughed and danced with the rest, while the thoughts of death were in her heart. The prince kissed his beautiful bride, while she played with his raven hair, till they went arm-in-arm to rest in the splendid tent. Then all became still on board the ship; the helmsman, alone awake, stood at the helm. The little mermaid leaned her white arms on the edge of the vessel, and looked towards the east for the first blush of morning, for that first ray of dawn that would bring her death. She saw her sisters rising out of the flood: they were as pale as herself; but their long beautiful hair waved no more in the wind, and had been cut off. “We have given our hair to the witch,” said they, “to obtain help for you, that you may not die to-night. She has given us a knife: here it is, see it is very sharp. Before the sun rises you must plunge it into the heart of the prince; when the warm blood falls upon your feet they will grow together again, and form into a fish's tail, and you will be once more a mermaid, and return to us to live out your three hundred years before you die and change into the salt sea foam. Haste, then; he or you must die before sunrise. Our old grandmother moans so for you, that her white hair is falling off from sorrow, as ours fell under the witch's scissors. Kill the prince and come back; hasten: do you not see the first red streaks in the sky? In a few minutes the sun will rise, and you must die.” And then they sighed deeply and mournfully, and sank down beneath the waves. The little mermaid drew back the crimson curtain of the tent, and beheld the fair bride with her head resting on the prince's breast. She bent down and kissed his fair brow, then looked at the sky on which the rosy dawn grew brighter and brighter; then she glanced at the sharp knife, and again fixed her eyes on the prince, who whispered the name of his bride in his dreams. She was in his thoughts, and the knife trembled in the hand of the little mermaid: then she flung it far away from her into the waves; the water turned red where it fell, and the drops that spurted up looked like blood. She cast one more lingering, half-fainting glance at the prince, and then threw herself from the ship into the sea, and thought her body was dissolving into foam. The sun rose above the waves, and his warm rays fell on the cold foam of the little mermaid, who did not feel as if she were dying. She saw the bright sun, and all around her floated hundreds of transparent beautiful beings; she could see through them the white sails of the ship, and the red clouds in the sky; their speech was melodious, but too ethereal to be heard by mortal ears, as they were also unseen by mortal eyes. The little mermaid perceived that she had a body like theirs, and that she continued to rise higher and higher out of the foam. “Where am I?” asked she, and her voice sounded ethereal, as the voice of those who were with her; no earthly music could imitate it. “Among the daughters of the air,” answered one of them. “A mermaid has not an immortal soul, nor can she obtain one unless she wins the love of a human being. On the power of another hangs her eternal destiny. But the daughters of the air, although they do not possess an immortal soul, can, by their good deeds, procure one for themselves. We fly to warm countries, and cool the sultry air that destroys mankind with the pestilence. We carry the perfume of the flowers to spread health and restoration. After we have striven for three hundred years to all the good in our power, we receive an immortal soul and take part in the happiness of mankind. You, poor little mermaid, have tried with your whole heart to do as we are doing; you have suffered and endured and raised yourself to the spirit-world by your good deeds; and now, by striving for three hundred years in the same way, you may obtain an immortal soul.” The little mermaid lifted her glorified eyes towards the sun, and felt them, for the first time, filling with tears. On the ship, in which she had left the prince, there were life and noise; she saw him and his beautiful bride searching for her; sorrowfully they gazed at the pearly foam, as if they knew she had thrown herself into the waves. Unseen she kissed the forehead of her bride, and fanned the prince, and then mounted with the other children of the air to a rosy cloud that floated through the aether. “After three hundred years, thus shall we float into the kingdom of heaven,” said she. “And we may even get there sooner,” whispered one of her companions. “Unseen we can enter the houses of men, where there are children, and for every day on which we find a good child, who is the joy of his parents and deserves their love, our time of probation is shortened. The child does not know, when we fly through the room, that we smile with joy at his good conduct, for we can count one year less of our three hundred years. But when we see a naughty or a wicked child, we shed tears of sorrow, and for every tear a day is added to our time of trial!” |
En domo, en la palaco
de la reghido, shi iradis, kiam en la nokto la aliaj
dormis, sur la larghan marmoran shtuparon kaj
malvarmigadis siajn brulantajn piedojn en la malvarma
akvo de la maro kaj tiam si pensadis pri siaj parencoj en
la profundajho. En unu nokto shiaj fratinoj venis, reciproke tenante sin per la brakoj; ili kantis, naghante super la akvo, tre malgajajn melodiojn. Shi faris al ili signon, kaj ili shin rekonis kaj rakontis, kiel profunde shi ilin chiujn malghojigis. De tiu tempo ili vizitadis shin chiun nokton, kaj en unu nokto shi rimarkis en granda malproksimeco la maljunan avinon, kiu jam de tre longa tempo ne estis sin levinta al la suprajho de la maro, kaj la reghon de la maro kun sia krono sur la kapo. Ili etendis al shi la manojn, sed ambau ne kuraghis veni tiel proksime al la tero, kiel la fratinoj. De tago al tago la reghido shin chiam pli ekamadis, li amis shin, kiel oni povas nur ami bonan belan infanon, sed fari shin reghino tio chi neniam venis al li en la kapon, kaj tamen shi ja devis farighi lia edzino, char alie shi ne ricevus senmortan animon, sed devus en la mateno de lia edzigho farighi shaumo sur la maro. “Chu vi ne amas min pli ol chiun?” kvazau paroladis la okuloj de la reghidineto, kiam li shin prenadis en siajn brakojn kaj kisadis shian belan frunton. “Jes, vin mi amas la plej multe!” diris la reghido, “char vi havas la plej bonan koron, vi estas al mi la plej multe aldonita kaj vi estas simila je unu juna knabino, kiun mi unu fojon vidis, sed jam kredeble neniam revidos. Mi estis sur shipo, kiu rompighis; la ondoj alpelis min al tero proksime de sankta preghejo, en kiu multaj junaj knabinoj faris la meson. La plej juna el ili trovis min tie sur la bordo kaj savis al mi la vivon; nur du fojojn mi shin vidis: Shi estus la sola knabino, kiun mi povus ami en tiu chi mondo, sed vi estas simila je shi, vi preskau forprenas shian figuron en mia animo. Shi apartenas al la sankta preghejo, kaj tial vin sendis al mi mia bona felicho; neniam ni disighos unu de la alia!” “Ha! li ne scias, ke mi savis al li la vivon!” pensis la reghidineto, “mi portis lin trans la maron al la arbaro, kie staras la preghejo; mi rigardis lin post la shaumo kaj atendis, chu ne venos al li ia homo. Mi vidis la belan knabinon, kiun li amas pli ol min!” La virineto de maro profunde ghemis, plori shi ne povis, “La knabino apartenas al la sankta preghejo,” li diris, “neniam shi elvenos en la mondon, ili neniam renkontos unu la alian, mi estas apud li, mi vidas lin chiutage, mi lin flegos, mi lin amos, mi oferos al li mian vivon!” Sed jen la reghido devis edzighi kaj ricevi kiel edzinon la filinon de la najbara regho; tial oni pretigis lian belan shipon. La reghido veturas, oni diras, por ekkoni la landojn de la najbara regho, sed efektive ghi estas farata por rigardi la filinon de la najbara regho; grandan sekvantaron li devis kunpreni. La virineto de maro balancis la kapeton kaj ridetis; shi konis la pensojn de la reghido pli bone ol chiuj aliaj. “Mi devas veturi!” li diris al shi, “mi devas rigardi la belan reghidinon; miaj gepatroj ghin postulas, sed por preni shin kiel fianchinon, tion ili ne volas min devigi. Mi ne povas shin ami! shi ne estas simila je la bela knabino en la preghejo, je kiu vi estas simila. Se mi iam devus elekti fianchinon, tiam la elekto pli volonte falus sur vin, mia muta trovitineto kun la parolantaj okuloj!” Che tio li shin kisis sur shia rugha busho, ludis kun shiaj longaj haroj kaj metis shian kapon al sia koro; kaj pli vive shi ekrevis pri homa felicho kaj pri senmorta animo. “Vi ja ne timas la maron, vi, muta infano”, li demandis, kiam ili staris sur la belega shipo, kiu devis lin veturigi al la lando de la najbara regho, kaj li rakontis al shi pri ventegoj kaj senventeco, pri mirindaj fishoj en la profundajho kaj kion la subakvigistoj tie vidis, kaj shi ridis che lia rakontado, char shi sciis ja pli bone ol chiu alia pri la fundo de la maro. En luna nokto, kiam chiuj dormis, krom la direktilisto apud sia direktilo, tiam shi sidis sur la rando de la shipo kaj senmove rigardis malsupren tra la klara akvo, kaj shajnis al shi, kvazau shi vidas la palacon de sia patro; sur la plej alta turo de tiu palaco staris la maljuna avino kun la arghenta krono sur la kapo kaj rigardadis sendeturnige tra la ondanta akvo al la kilo de la shipo. Jen shiaj fratinoj elnaghis el la internajho de la maro, rigardadis shin malgaje kaj kune rompadis la blankajn manojn. Shi faris al ili signojn, ridetis kaj volis rakonti, ke chio iras bone kaj feliche, sed la servanto de la shipo alproksimighis al shi kaj la fratinoj subakvighis, tiel ke li pensis, ke la blankajho, kion li vidis, estis nur shaumo sur la maro. Je la sekvanta mateno la shipo ennaghis en la havenon de la belega chefurbo de la najbara regho. Chiuj sonoriloj de preghejoj sonoris, kaj de la altaj turoj eksonis trumpetoj, dum la soldatoj kun etenditaj standardoj kaj brilantaj bajonetoj staris orditaj en parado. Chiu tago estis pasigata feste. Baloj kaj kolektighoj sekvis unu la alian, sed la reghidino ankorau ne estis tie, shi estis edukata, kiel oni diris, malproksime en unu sankta monahhejo, kie shi lernadis chiujn reghajn virtojn. Fine shi alveturis. La virineto de maro brulis de deziro vidi shian belecon kaj devis konfesi, ke personon pli belan kaj charman shi neniam ankorau vidis. Shia hauto estis delikata kaj travidebla kaj post la longaj mallumaj okulharoj ridetis paro da nigrabluaj fidelaj okuloj. “Vi ghi estas!” ghoje ekkriis la reghido, “vi, kiu min savis, kiam mi kushis malviva sur la bordo de la maro!” kaj li premis shin kiel sian rughighantan fianchinon en siaj brakoj. “Ho, mi estas tro felicha”, li diris al la virineto de maro. “La plej bona, kiun mi neniam esperis atingi, estas al mi plenumita. Vi ghojos je mia felicho, char vi min amas la plej multe!” La virineto de maro kisis al li la manon, kaj jam nun estis al shi, kiel shi sentus, ke shia koro dissirigas. La mateno de la edzigho de la princo devis ja alporti al shi la morton kaj turni shin en shaumon sur la maro. Chiuj sonoriloj de la preghejoj sonoris, la heroldoj rajdadis tra la tuta urbo kaj sciigadis la fianchighon. Sur chiuj altaroj brulis bonodora oleo en multekostaj arghentaj lampoj. La pastroj balancadis la fumilojn kaj la gefianchoj donis unu al la alia la manon kaj ricevis la benon de la episkopo. La virineto de maro staris en silko kaj oro kaj tenis la trenajhon de la vesto de la fianchino, sed shia orelo ne audis la festan muzikon, shia okulo ne vidis la sanktan ceremonion, shi pensis pri sia nokto de la morto, pensis pri chio, kion shi perdis en tiu chi mondo. Ankorau en tiu sama vespero la gefianchoj iris sur la shipon; la pafilegoj tondris, chiuj flagoj sin movadis en la aero, kaj en la mezo de la shipo estis konstruita regha tendo el oro kaj purpuro kaj provizita je la plej belaj kusenoj, sur kiuj devis ripozi la gefianchoj en la trankvila malvarmeta nokto. La vento blovis la velojn kaj la shipo glitis facile kaj sen forta shancelighado sur la klara maro. Kiam farighis vespero, oni ekbruligis kolorajn lampojn kaj la maristoj dancis gajajn dancojn sur la ferdeko. La virineto de maro tiam ekmemoris tiun vesperon, kiam shi je la unua fojo suprennaghis el la maro kaj vidis tian saman belegecon kaj ghojon, kaj nun shi sin turnadis en la danco, flugetante kiel flugetas la hirundo, kiam ghi estas persekutata, kaj chiuj admirante aplaudadis al shi, neniam ankorau shi dancis tiel belege. Kvazau akraj tranchiloj tranchadis en shiaj delikataj piedoj, sed shi ghin ne sentadis, char pli multe ghi trancahdis al shi la koron. Shi sciis, ke ghi estas la lasta vespero, ke shi lin vidas, lin, por kiu shi forlasis la amikojn kaj hejmon, fordonis sian belegan vochon kaj chiutage suferadis malfacilajn dolorojn, dum li ghin ech la plej malmulte ne scietis. Ghi estis la lasta nokto, ke shi enspiradis tiun saman aeron, kiel li, kaj vidadis la profundan maron kaj la bluan stelan chielon. Eterna nokto sen pensado kaj songhado shin atendis, char shi ne havis animon kaj jam neniam povis ghin ricevi. Chio sur la shipo estis plena je ghojo kaj gajeco, multe ankorau post la mezo de la nokto; shi ridetadis kaj dancadis kun pensoj de morto en sia koro. La reghido kisis sian belan fianchinon kaj shi ludis kun liaj nigraj haroj kaj brako en brako ili iris en la belegan tendon por ripozi. Farighis trankvile kaj mallaute sur la shipo, nur la direktilisto staris apud la direktilo; la virineto de maro metis siajn blankajn brakojn sur la randon de la shipo kaj rigardadis al oriento, atendante la chielrughon de mateno. Shi sciis, ke la unua radio de la suno estos shia alportanto de morto. Tiam shi ekvidis siajn fratinojn levighantajn el la maro, ili estis palaj kiel shi mem, iliaj longaj belaj haroj jam ne movadis sin en la vento, ili estis detranchitaj. “Ni donis ghin al la sorchistino, por ke shi donu helpon kaj por ke vi ne devu morti en tiu chi nokto! Shi donis al ni tranchilon, jen ghi estas! Vi vidas, kiel akra ghi estas? Antau ol la suno levighos, vi devas ghin enpushi en la koron de la reghido, kaj kiam lia varma sango shprucos sur viajn piedojn, tiam viaj piedoj kunkreskighos en unu fishan voston kaj vi denove farighos virineto de maro, vi povos veni al ni en la maron kaj vivi viajn tricent jarojn, antau ol vi farighos malviva sala shaumo de la maro. Rapidu, rapidu! Li au vi devas morti antau la levigho de la suno. Nia maljuna avino malghojas tiel, ke la blankaj haroj al shi elfalis, kiel niaj falis sub la tondilo de la sorchistino. Mortigu la reghidon kaj revenu! Rapidu! Chu vi vidas la rughan strion sur la chielo? Post kelkaj minutoj levighos la suno kaj vi devos morti!” Kaj ili strange kaj profunde ekghemis kaj mallevighis en la akvon. La reghidineto de maro fortiris la purpuran kurtenon antau la tendo kaj vidis, kiel la bela fianchino dormas, tenante sian kapon sur la brusto de la reghido, kaj shi klinighis, kisis lin sur la bela frunto, suprenrigardis al la chielo, kie la rugho de la mateno ricevadis chiam pli brulantan koloron, ekrigardis la akran tranchilon kaj direktis ree siajn okulojn sur la reghidon, kiu en la songho elparoladis la nomon de sia fianchino, – shi sola vivis en liaj pensoj – kaj la tranchilo tremis en la manoj de la virineto de maro... sed jen shi jhetis ghin malproksime for en la ondojn, kiuj rughe eklumis, kie falis la tranchilo; elrigardadis, kiel se gutoj da sango shprucus supren el la akvo. Ankorau unu fojon shi ekrigardis la reghidon per rigardo duone estingita, jhetis sin de la shipo en la maron kaj sentis, kiel shia korpo sin turnis en shaumon. Nun la suno levighis el la maro, kviete kaj varme falis ghiaj radioj sur la malvarman malvivan shaumon de la maro kaj la reghidineto de maro sentis nenion de la morto. Shi ekvidis la sunon kaj proksime super shi flugetis centoj da travideblaj belegaj estajhoj; shi povus tra ili vidi la blankajn velojn de la shipo kaj la rughajn nubojn sur la chielo. Ilia vocho estis kiel sonorado de sferoj, sed tiel spirita, ke nenia homa orelo povis ghin audi, kiel ankau nenia tera okulo povis vidi tiujn chi chielajn estajhojn. Sen flugiloj ili sin portadis tra la aero danke sian propran facilecon. La virineto de maro vidis, ke shi havas korpon tian kiel ili, kiu chiam pli kaj pli sin levadis el la shaumo. “Al kiu mi venis?” shi demandis, kaj shia voco sonis kiel la vocho de la aliaj estajhoj, tiel spirite, ke nenia tera muziko povas ghin reprezenti. “Al la filinoj de la aero!” respondis la aliaj. “La virino de maro ne havas senmortan animon kaj neniam povas ghin ricevi, se ne prosperis al si akiri la amon de homo! De fremda potenco dependas shia eterna ekzistado. La filinoj de la aero ankau ne havas senmortan animon, sed ili povas ghin akiri al si mem per bonaj faroj. Ni flugas al la varmaj landoj, kie la brulanta spiro de la pesta aero mortigas la homojn; tie ni blovetados malvarmeton. Ni disetendas la bonodoron de la floroj tra la aero kaj alportas refreshigon kaj sanigon. Se ni en la dauro de tricent jaroj penadis fari chion bonan, kion ni povas, tiam ni ricevas senmortan animon kaj prenas parton en la eterna felicho de la homoj. Vi, malfelicha virineto de maro, el la tuta koro chiam laboradis al tiu sama celo kiel ni, vi suferis kaj paciencis, vi levighis nun al la mondo de la spiritoj de la aero, nun vi povas mem akiri al vi post tri centjaroj senmortan animon per bonaj faroj!” La virineto de maro levis siajn travideblajn brakojn al la luma suno kaj je la unua fojo shi sentis larmojn. Sur la shipo denove regis bruo kaj vivo; shi rimarkis, kiel la reghido kun sia bela fianchino sin serchas, malgaje ili direktis siajn okulojn sur la ondantan shaumon, kiel se ili scius, ke shi jetis sin en la maron. Nevidate shi kisis la frunton de la fianchino, ridetis al la reghido kaj levis sin kun la aliaj infanoj de la aero al la rozerugha nubo, kiu naghis en la aero. “Post tricent jaroj ni tiel transflugetos en la regnon chielan!” “Ech pli frue ni povas tien veni!” diris unu el la spiritoj de la aero. “Nevidate ni enflugetas en la domojn de la homoj, kie estas infanoj, kaj por chiu tago, en kiu ni trovas bonan infanon, kiu faras ghojon al siaj gepatroj kaj meritas ilian amon, Dio mallongigas al ni nian tempon de provado. La infano ne scias, kiam ni flugas tra la chambro, kaj kiam ni el ghojo pro tiu infano ridetas, tiam niaj tricent jaroj perdas unu jaron, sed se ni vidas malbonkondutan kaj malbonan infanon, tiam ni devas plori larmojn de malghojo, kaj chiu larmo aldonas al nia tempo de provado unu tagon!” |
Вот было великолепие, какого не увидишь на земле! Стены и потолок танцевальной залы были из толстого, но прозрачного стекла; вдоль стен рядами лежали сотни огромных пурпурных и травянисто-зеленых раковин с голубыми огоньками в середине; огни эти ярко освещали всю залу, а через стеклянные стены - и море вокруг. Видно было, как к стенам подплывают стаи больших и маленьких рыб, и чешуя их переливается золотом, серебром, пурпуром.
Посреди залы вода бежала широким потоком, и в нем танцевали под свое чудное пение водяные и русалки. Таких прекрасных голосов не бывает у людей. Русалочка пела лучше всех, и все хлопали ей в ладоши. На минуту ей было сделалось весело при мысли о том, что ни у кого и нигде, ни в море, ни на земле, нет такого чудесного голоса, как у нее; но потом она опять стала думать о надводном мире, о прекрасном принце, и ей стало грустно. Незаметно выскользнула она из дворца и, пока там пели и веселились, печально сидела в своем садике. Вдруг сверху донеслись звуки валторн, и она подумала: “Вот он опять катается на лодке! Как я люблю его! Больше, чем отца и мать! Я принадлежу ему всем сердцем, всеми своими помыслами, ему я бы охотно вручила счастье всей моей жизни! На все бы я пошла - только бы мне быть с ним. Пока сестры танцуют в отцовском дворце, поплыву-ка я к морской ведьме. Я всегда боялась ее, но, может быть, она что-нибудь посоветует или как-нибудь поможет мне!”
И русалочка поплыла из своего садика к бурным водоворотам, за которыми жила ведьма. Еще ни разу не доводилось ей проплывать этой дорогой; тут не росли ни цветы, ни даже трава - кругом был только голый серый песок; вода за ним бурлила и шумела, как под мельничным колесом, и увлекала за собой в пучину все, что только встречала на своем пути. Как раз между такими бурлящими водоворотами и пришлось плыть русалочке, чтобы попасть в тот край, где владычила ведьма. Дальше путь лежал через горячий пузырящийся ил, это место ведьма называла своим торфяным болотом. А там уж было рукой подать до ее жилья, окруженного диковинным лесом: вместо деревьев и кустов в нем росли полипы - полуживотные-полурастения, похожие на стоглавых змей, выраставших прямо из песка; ветви их были подобны длинным осклизлым рукам с пальцами, извивающимися, как черви; полипы ни на минуту не переставали шевелиться от корня до самой верхушки и хватали гибкими пальцами все, что только им попадалось, и уж: больше не выпускали. Русалочка в испуге остановилась, сердечко ее забилось от страха, она готова была вернуться, но вспомнила о принце и собралась с духом: крепко обвязала вокруг головы свои длинные волосы, чтобы в них не вцепились полипы, скрестила на груди руки и, как рыба, поплыла между омерзительными полипами, которые тянулись к ней своими извивающимися руками. Она видела, как крепко, точно железными клещами, держали они своими пальцами все, что удалось им схватить: белые скелеты утонувших людей, корабельные рули, ящики, кости животных, даже одну русалочку. Полипы поймали и задушили ее. Это было страшнее всего!
Но вот она очутилась на скользкой лесной поляне, где кувыркались, показывая противное желтоватое брюхо, большие, жирные водяные ужи. Посреди поляны был выстроен дом из белых человеческих костей; тут же сидела сама морская ведьма и кормила изо рта жабу, как люди кормят сахаром маленьких канареек. Омерзительных ужей она звала своими цыплятками и позволяла им ползать по своей большой, ноздреватой, как губка, груди.
- Знаю, знаю, зачем ты пришла! - сказала русалочке морская ведьма. - Глупости ты затеваешь, ну да я все-таки помогу тебе - на твою же беду, моя красавица! Ты хочешь отделаться от своего хвоста и получить вместо него две подпорки, чтобы ходить, как люди. Хочешь, чтобы юный принц полюбил тебя.
И ведьма захохотала так громко и гадко, что и жаба и ужи попадали с нее и шлепнулись на песок.
- Ну ладно, ты пришла в самое время! - продолжала ведьма. - Приди ты завтра поутру, было бы поздно, и я не могла бы помочь тебе раньше будущего года. Я изготовлю тебе питье, ты возьмешь его, поплывешь с ним к берегу еще до восхода солнца, сядешь там и выпьешь все до капли; тогда твой хвост раздвоится и превратится в пару стройных, как сказали бы люди, ножек. Но тебе будет так больно, как будто тебя пронзят острым мечом. Зато все, кто тебя увидит, скажут, что такой прелестной девушки они ещё не встречали! Ты сохранишь свою плавную походку - ни одна танцовщица не сравнится с тобой, но помни: ты будешь ступать как по острым ножам, и твои ноги будут кровоточить. Вытерпишь все это? Тогда я помогу тебе.
- Да! - сказала русалочка дрожащим голосом, подумав о принце.
- Помни, - сказала ведьма, - раз ты примешь человеческий облик, тебе уж не сделаться вновь русалкой! Не видать тебе ни морского дна, ни отцовского дома, ни сестер! А если принц не полюбит тебя так, что забудет ради тебя и отца и мать, не отдастся тебе всем сердцем и не сделает тебя своей женой, ты погибнешь; с первой же зарей после его женитьбы на другой твое сердце разорвется на части, и ты станешь пеной морской.
- Пусть! - сказала русалочка и побледнела как смерть.
- А еще ты должна заплатить мне за помощь, - сказала ведьма. - И я недешево возьму! У тебя чудный голос, им ты и думаешь обворожить принца, но ты должна отдать этот голос мне. Я возьму за свой бесценный напиток самое лучшее, что есть у тебя: ведь я должна примешать к напитку свою собственную кровь, чтобы он стал остер, как лезвие меча.
- Если ты возьмешь мой голос, что же останется мне? - спросила русалочка.
- Твое прелестное лицо, твоя плавная походка и твои говорящие глаза - этого довольно, чтобы покорить человеческое сердце! Ну полно, не бойся: высунешь язычок, и я отрежу его в уплату за волшебный напиток!
- Хорошо! - сказала русалочка, и ведьма поставила на огонь котел, чтобы сварить питье.
- Чистота - лучшая красота! - сказала она и обтерла котел связкой живых ужей.
Потом она расцарапала себе грудь; в котел закапала черная кровь, и скоро стали подыматься клубы пара, принимавшие такие причудливые формы, что просто страх брал. Ведьма поминутно подбавляла в котел новых и новых снадобий, и; когда питье закипело, оно забулькало так, будто плакал крокодил. Наконец напиток был готов, на вид он казался прозрачнейшей ключевой водой.
- Бери! - сказала ведьма, отдавая русалочке напиток.
Потом отрезала ей язык, и русалочка стала немая - не могла больше ни петь, ни говорить.
- Схватят тебя полипы, когда поплывешь назад, - напутствовала ведьма, - брызни на них каплю питья, и их руки и пальцы разлетятся на тысячу кусочков.
Но русалочке не пришлось этого делать - полипы с ужасом отворачивались при одном виде напитка, сверкавшего в ее руках, как яркая звезда. Быстро проплыла она лес, миновала болото и бурлящие водовороты.
Вот и отцовский дворец; огни в танцевальной зале потушены, все спят. Русалочка не посмела больше войти туда - ведь она была немая и собиралась покинуть отцовский дом навсегда. Сердце ее готово было разорваться от тоски. Она проскользнула в сад, взяла по цветку с грядки у каждой сестры, послала родным тысячи воздушных поцелуев и поднялась на темно-голубую поверхность моря.
Солнце еще не вставало, когда она увидела перед собой дворец принца и присела на широкую мраморную лестницу. Месяц озарял ее своим чудесным голубым сиянием. Русалочка выпила обжигающий напиток, и ей показалось, будто ее пронзили обоюдоострым мечом; она потеряла сознание и упала замертво. Когда она очнулась, над морем уже сияло солнце; во всем теле она чувствовала жгучую боль. Перед ней стоял прекрасный принц и с удивлением рассматривал ее. Она потупилась и увидела, что рыбий хвост исчез, а вместо него у нее появились две маленькие беленькие ножки. Но она была совсем нагая и потому закуталась в свои длинные, густые волосы. Принц спросил, кто она и как сюда попала, но она только кротко и грустно смотрела на него своими темно-синими глазами: говорить ведь она не могла. Тогда он взял ее за руку и повел во дворец. Правду сказала ведьма: каждый шаг причинял русалочке такую боль, будто она ступала по острым ножам и иголкам; но она терпеливо переносила боль и шла рука об руку с принцем легко, точно по воздуху. Принц и его свита только дивились ее чудной, плавной походке.
Русалочку нарядили в шелк и муслин, и она стала первой красавицей при дворе, но оставалась по-прежнему немой, не могла ни петь, ни говорить. Как-то раз к принцу и его царственным родителям позвали девушек-рабынь, разодетых в шелк и золото. Они стали петь, одна из них пела особенно хорошо, и принц хлопал в ладоши и улыбался ей. Грустно стало русалочке: когда-то и она могла петь, и несравненно лучше! “Ах, если бы он знал, что я навсегда рассталась со своим голосом, только чтобы быть возле него!”
Потом девушки стали танцевать под звуки чудеснейшей музыки; тут и русалочка подняла свои белые прекрасные руки, встала на цыпочки и понеслась в легком, воздушном танце; так не танцевал еще никто! Каждое движение подчеркивало ее красоту, а глаза ее говорили сердцу больше, чем пение рабынь.
Все были в восхищении, особенно принц; он назвал русалочку своим маленьким найденышем, а русалочка все танцевала и танцевала, хотя каждый раз, как ноги ее касались земли, ей было так больно, будто она ступала по острым ножам. Принц сказал, что" она всегда должна быть возле него, и ей было позволено спать на бархатной подушке перед дверями его комнаты.
Он велел сшить ей мужской костюм, чтобы она могла сопровождать его верхом. Они ездили по благоухающим лесам, где в свежей листве пели птицы, а зеленые ветви касались ее плеч. Они взбирались на высокие горы, и хотя из ее ног сочилась кровь и все видели это, она смеялась, и продолжала следовать за принцем на самые вершины; там они любовались на облака, плывшие у их ног, точно стаи птиц, улетающих в чужие страны.
А ночью во дворце у принца, когда все спали, русалочка спускалась по мраморной лестнице, ставила пылающие, как в огне, ноги в холодную воду и думала о родном доме и о дне морском.
Раз ночью всплыли из воды рука об руку ее сестры и запели печальную песню; она кивнула им, они узнали ее и рассказали ей, как огорчила она их всех. С тех пор они навещали ее каждую ночь, а один раз она увидала вдали даже свою старую бабушку, которая уже много лет не подымалась из воды, и самого царя морского с короной на голове, они простирали к ней руки, но не смели подплыть к земле так близко, как сестры.
День ото дня принц привязывался к русалочке все сильнее и сильнее, но он любил ее только как милое, доброе дитя, сделать же ее своей женой и принцессой ему и в голову не приходило, а между тем ей надо было стать его женой, иначе, если бы он отдал свое сердце и руку другой, она стала бы пеной морской.
“Любишь ли ты меня больше всех на свете?” - казалось, спрашивали глаза русалочки, когда принц обнимал ее и целовал в лоб.
- Да, я люблю тебя! - говорил принц. - У тебя доброе сердце, ты предана мне больше всех и похожа на молодую девушку, которую я видел однажды и, верно, больше уж не увижу! Я плыл на корабле, корабль затонул, волны выбросили меня на берег вблизи какого-то храма, где служат богу молодые девушки; самая младшая из них нашла меня на берегу и спасла мне жизнь; я видел ее всего два раза, но только ее одну в целом мире мог бы я полюбить! Ты похожа на нее и почти вытеснила из моего сердца ее образ. Она принадлежит святому храму, и вот моя счастливая звезда послала мне тебя; никогда я не расстанусь с тобой!
“Увы! Он не знает, что это я спасла ему жизнь! - думала русалочка. - Я вынесла его из волн морских на берег и положила в роще, возле храма, а сама спряталась в морской пене и смотрела, не придет ли кто-нибудь к нему на помощь. Я видела эту красивую девушку, которую он любит больше, чем меня! - И русалочка глубоко вздыхала, плакать она не могла. - Но та девушка принадлежит храму, никогда не вернется в мир, и они никогда не встретятся! Я же нахожусь возле него, вижу его каждый день, могу ухаживать за ним, любить его, отдать за него жизнь!”
Но вот стали поговаривать, что принц женится на прелестной дочери соседнего короля и потому снаряжает свой великолепный корабль в плавание. Принц поедет к соседнему королю как будто для того, чтобы ознакомиться с его страной, а на самом-то деле, чтобы увидеть принцессу; с ним едет большая свита. Русалочка на все эти речи только покачивала головой и смеялась - она ведь лучше всех знала мысли принца.
- Я должен ехать! - говорил он ей. - Мне надо посмотреть прекрасную принцессу; этого требуют мои родители, но они не станут принуждать меня жениться на ней, а я никогда не полюблю ее! Она ведь не похожа на ту красавицу, на которую похожа ты. Если уж мне придется наконец избрать себе невесту, так я лучше выберу тебя, мой немой найденыш с говорящими глазами!
И он целовал ее в розовые губы, играл ее длинными волосами и клал свою голову на ее грудь, где билось сердце, жаждавшее человеческого счастья и любви.
- Ты ведь не боишься моря, моя немая крошка? - говорил он, когда они уже стояли на корабле, который должен был отвезти их в страну соседнего короля.
И принц стал рассказывать ей о бурях и о штиле, о диковинных рыбах, что живут в пучине, и о том, что видели там ныряльщики, а она только улыбалась, слушая его рассказы, - она-то лучше всех знала, что есть на дне морском.
В ясную лунную ночь, когда все, кроме рулевого, спади, она села у самого борта и стала смотреть в прозрачные волны, и ей показалось, что она видит отцовский дворец; старая бабушка в серебряной короне стояла на вышке и смотрела сквозь волнующиеся струи воды на киль корабля. Затем на поверхность моря всплыли ее сестры; они печально смотрели на нее и протягивали к ней свои белые руки, а она кивнула им головой, улыбнулась и хотела рассказать о том, как ей хорошо здесь, но тут к ней подошел корабельный юнга, и сестры нырнули в воду, а юнга подумал, что это мелькнула в волнах белая морская пена.
Наутро корабль вошел в гавань нарядной столицы соседнего королевства. В городе зазвонили в колокола, с высоких башен раздались звуки рогов; на площадях стояли полки солдат с блестящими штыками и развевающимися знаменами. Начались празднества, балы следовали за балами, но принцессы еще не было - она воспитывалась где-то далеко в монастыре, куда ее отдали учиться всем королевским добродетелям. Наконец прибыла и она.
Русалочка жадно смотрела на нее и не могла не признать, что лица милее и прекраснее она еще не видала. Кожа на лице принцессы была такая нежная, прозрачная, а из-за длинных темных ресниц улыбались синие кроткие глаза.
- Это ты! - сказал принц. - Ты спасла мне жизнь, когда я полумертвый лежал на берегу моря!
И он крепко прижал к сердцу свою зардевшуюся невесту.
- Ах, я так счастлив! - сказал он русалочке. - То, о чем я не смел и мечтать, сбылось! Ты порадуешься моему счастью, ты ведь так любишь меня.
Русалочка поцеловала ему руку, а сердце ее, казалось, вот-вот разорвется от боли: его свадьба должна ведь убить ее, превратить в пену морскую.
В тот же вечер принц с молодой женой должны были отплыть на родину принца; пушки палили, флаги развевались, на палубе был раскинут шатер из золота и пурпура, устланный мягкими подушками; в шатре они должны были провести эту тихую, прохладную ночь.
Паруса надулись от ветра, корабль легко и плавно заскользил по волнам и понесся в открытое море.
Как только смерклось, на корабле зажглись разноцветные фонарики, а матросы стали весело плясать на палубе. Русалочка вспомнила, как она впервые поднялась на поверхность моря и увидела такое же веселье на корабле. И вот она понеслась в быстром воздушном танце, точно ласточка, преследуемая коршуном. Все были в восторге: никогда еще не танцевала она так чудесно! Ее нежные ножки резало как ножами, но этой боли она не чувствовала - сердцу ее было еще больнее. Она знала, что один лишь вечер осталось ей пробыть с тем, ради кого она оставила родных и отцовский дом, отдала свой чудный голос и терпела невыносимые мучения, о которых принц и не догадывался. Лишь одну ночь оставалось ей дышать одним воздухом с ним, видеть синее море и звездное небо, а там наступит для нее вечная ночь, без мыслей, без сновидений. Далеко за полночь продолжались на корабле танцы и музыка, и русалочка смеялась и танцевала со смертельной мукой на сердце; принц же целовал красавицу жену, а она играла его черными кудрями; наконец рука об руку они удалились в свой великолепный шатер.
На корабле всё стихло, только рулевой остался у руля. Русалочка оперлась о поручни и, повернувшись лицом к востоку, стала ждать первого луча солнца, который, она знала, должен был убить ее. И вдруг она увидела, как из моря поднялись ее сестры; они были бледны, как и она, но их длинные роскошные волосы не развевались больше по ветру - они были обрезаны.
- Мы отдали найти волосы ведьме, чтобы она помогла нам избавить тебя от смерти! А она дала нам вот этот нож - видишь, какой он острый? Прежде чем взойдет солнце, ты должна вонзить его в сердце принца, и когда теплая кровь его брызнет тебе на ноги, они опять срастутся в рыбий хвост и ты опять станешь русалкой, спустишься к нам в море и проживешь свои триста лет, прежде чем превратишься в соленую пену морскую. Но спеши! Или он, или ты - один из вас должен умереть до восхода солнца. Убей принца и вернись к нам! Поспеши. Видишь, на небе показалась красная полоска? Скоро взойдет солнце, и ты умрешь!
С этими словами они глубоко вздохнули и погрузились в море.
Русалочка приподняла пурпуровую занавесь шатра и увидела, что головка молодой жены покоится на груди принца. Русалочка наклонилась и поцеловала его в прекрасный лоб, посмотрела на небо, где разгоралась утренняя заря, потом посмотрела на острый нож и опять устремила взор на принца, который во сне произнес имя своей жены - она одна была у него в мыслях! - и нож дрогнул в руках у русалочки. Еще минута - и она бросила его в волны, и они покраснели, как будто в том месте, где он упал, из моря выступили капли крови.
В последний раз взглянула она на принца полуугасшим взором, бросилась с корабля в море и почувствовала, как тело ее расплывается пеной.
Над морем поднялось солнце; лучи его любовно согревали мертвенно-холодную морскую пену, и русалочка не чувствовала смерти; она видела ясное солнце и какие-то прозрачные, чудные создания, сотнями реявшие над ней. Она видела сквозь них белые паруса корабля и розовые облака в небе; голос их звучал как музыка, но такая возвышенная, что человеческое ухо не расслышало бы ее, так же как человеческие глаза не видели их самих. У них не было крыльев, но они носились в воздухе, легкие и прозрачные. Русалочка заметила, что и она стала такой же, оторвавшись от морской пены.
- К кому я иду? - спросила она, поднимаясь в воздухе, и ее голос звучал такою же дивною музыкой.
- К дочерям воздуха! - ответили ей воздушные создания. - Мы летаем повсюду и всем стараемся приносить радость. В жарких странах, где люди гибнут от знойного, зачумленного воздуха, мы навеваем прохладу. Мы распространяем в воздухе благоухание цветов и несем людям исцеление и отраду... Летим с нами в заоблачный мир! Там ты обретешь любовь и счастье, каких не нашла на земле.
И русалочка протянула свои прозрачные руки к солнцу и в первый раз почувствовала у себя на глазах слезы.
На корабле за это время все опять пришло в движение, и русалочка увидела, как принц с молодой женой ищут ее. Печально смотрели они на волнующуюся морскую пену, точно знали, что русалочка бросилась в волны. Невидимая, поцеловала русалочка красавицу в лоб, улыбнулась принцу и вознеслась вместе с другими детьми воздуха к розовым облакам, плававшим в небе.