The Elfin Hill

by   Hans Christian Andersen

Monteto de elfoj

de   Hans Christian Andersen

A few large lizards were running nimbly about in the clefts of an old tree; they could understand one another very well, for they spoke the lizard language.

“What a buzzing and a rumbling there is in the elfin hill,” said one of the lizards; “I have not been able to close my eyes for two nights on account of the noise; I might just as well have had the toothache, for that always keeps me awake.”

“There is something going on within there,” said the other lizard; “they propped up the top of the hill with four red posts, till cock-crow this morning, so that it is thoroughly aired, and the elfin girls have learnt new dances; there is something.”

“I spoke about it to an earth-worm of my acquaintance,” said a third lizard; “the earth-worm had just come from the elfin hill, where he has been groping about in the earth day and night. He has heard a great deal; although he cannot see, poor miserable creature, yet he understands very well how to wriggle and lurk about. They expect friends in the elfin hill, grand company, too; but who they are the earth-worm would not say, or, perhaps, he really did not know. All the will-o'-the-wisps are ordered to be there to hold a torch dance, as it is called. The silver and gold which is plentiful in the hill will be polished and placed out in the moonlight.”

“Who can the strangers be?” asked the lizards; “what can the matter be? Hark, what a buzzing and humming there is!”

Just at this moment the elfin hill opened, and an old elfin maiden, hollow behind, came tripping out; she was the old elf king's housekeeper, and a distant relative of the family; therefore she wore an amber heart on the middle of her forehead. Her feet moved very fast, “trip, trip;” good gracious, how she could trip right down to the sea to the night-raven.

“You are invited to the elf hill for this evening,” said she; “but will you do me a great favor and undertake the invitations? you ought to do something, for you have no housekeeping to attend to as I have. We are going to have some very grand people, conjurors, who have always something to say; and therefore the old elf king wishes to make a great display.”

“Who is to be invited?” asked the raven.

“All the world may come to the great ball, even human beings, if they can only talk in their sleep, or do something after our fashion. But for the feast the company must be carefully selected; we can only admit persons of high rank; I have had a dispute myself with the elf king, as he thought we could not admit ghosts. The merman and his daughter must be invited first, although it may not be agreeable to them to remain so long on dry land, but they shall have a wet stone to sit on, or perhaps something better; so I think they will not refuse this time. We must have all the old demons of the first class, with tails, and the hobgoblins and imps; and then I think we ought not to leave out the death-horse, or the grave-pig, or even the church dwarf, although they do belong to the clergy, and are not reckoned among our people; but that is merely their office, they are nearly related to us, and visit us very frequently.”

“Croak,” said the night-raven as he flew away with the invitations.

The elfin maidens we're already dancing on the elf hill, and they danced in shawls woven from moonshine and mist, which look very pretty to those who like such things. The large hall within the elf hill was splendidly decorated; the floor had been washed with moonshine, and the walls had been rubbed with magic ointment, so that they glowed like tulip-leaves in the light. In the kitchen were frogs roasting on the spit, and dishes preparing of snail skins, with children's fingers in them, salad of mushroom seed, hemlock, noses and marrow of mice, beer from the marsh woman's brewery, and sparkling salt-petre wine from the grave cellars. These were all substantial food. Rusty nails and church-window glass formed the dessert.

The old elf king had his gold crown polished up with powdered slate-pencil; it was like that used by the first form, and very difficult for an elf king to obtain. In the bedrooms, curtains were hung up and fastened with the slime of snails; there was, indeed, a buzzing and humming everywhere.

“Now we must fumigate the place with burnt horse-hair and pig's bristles, and then I think I shall have done my part,” said the elf man-servant.

“Father, dear,” said the youngest daughter, “may I now hear who our high-born visitors are?”

“Well, I suppose I must tell you now,” he replied; “two of my daughters must prepare themselves to be married, for the marriages certainly will take place. The old goblin from Norway, who lives in the ancient Dovre mountains, and who possesses many castles built of rock and freestone, besides a gold mine, which is better than all, so it is thought, is coming with his two sons, who are both seeking a wife. The old goblin is a true-hearted, honest, old Norwegian graybeard; cheerful and straightforward. I knew him formerly, when we used to drink together to our good fellowship: he came here once to fetch his wife, she is dead now. She was the daughter of the king of the chalk-hills at Moen. They say he took his wife from chalk; I shall be delighted to see him again. It is said that the boys are ill-bred, forward lads, but perhaps that is not quite correct, and they will become better as they grow older. Let me see that you know how to teach them good manners.”

“And when are they coming?” asked the daughter.

“That depends upon wind and weather,” said the elf king; “they travel economically. They will come when there is the chance of a ship. I wanted them to come over to Sweden, but the old man was not inclined to take my advice. He does not go forward with the times, and that I do not like.”

Two will-o'-the-wisps came jumping in, one quicker than the other, so of course, one arrived first. “They are coming! they are coming!” he cried.

“Give me my crown,” said the elf king, “and let me stand in the moonshine.”

The daughters drew on their shawls and bowed down to the ground. There stood the old goblin from the Dovre mountains, with his crown of hardened ice and polished fir-cones. Besides this, he wore a bear-skin, and great, warm boots, while his sons went with their throats bare and wore no braces, for they were strong men.

“Is that a hill?” said the youngest of the boys, pointing to the elf hill, “we should call it a hole in Norway.”

“Boys,” said the old man, “a hole goes in, and a hill stands out; have you no eyes in your heads?”

Another thing they wondered at was, that they were able without trouble to understand the language.

“Take care,” said the old man, “or people will think you have not been well brought up.”

Then they entered the elfin hill, where the select and grand company were assembled, and so quickly had they appeared that they seemed to have been blown together. But for each guest the neatest and pleasantest arrangement had been made. The sea folks sat at table in great water-tubs, and they said it was just like being at home. All behaved themselves properly excepting the two young northern goblins; they put their legs on the table and thought they were all right.

“Feet off the table-cloth!” said the old goblin. They obeyed, but not immediately. Then they tickled the ladies who waited at table, with the fir-cones, which they carried in their pockets. They took off their boots, that they might be more at ease, and gave them to the ladies to hold. But their father, the old goblin, was very different; he talked pleasantly about the stately Norwegian rocks, and told fine tales of the waterfalls which dashed over them with a clattering noise like thunder or the sound of an organ, spreading their white foam on every side. He told of the salmon that leaps in the rushing waters, while the water-god plays on his golden harp. He spoke of the bright winter nights, when the sledge bells are ringing, and the boys run with burning torches across the smooth ice, which is so transparent that they can see the fishes dart forward beneath their feet. He described everything so clearly, that those who listened could see it all; they could see the saw-mills going, the men-servants and the maidens singing songs, and dancing a rattling dance,– when all at once the old goblin gave the old elfin maiden a kiss, such a tremendous kiss, and yet they were almost strangers to each other.

Then the elfin girls had to dance, first in the usual way, and then with stamping feet, which they performed very well; then followed the artistic and solo dance. Dear me, how they did throw their legs about! No one could tell where the dance begun, or where it ended, nor indeed which were legs and which were arms, for they were all flying about together, like the shavings in a saw-pit! And then they spun round so quickly that the death-horse and the grave-pig became sick and giddy, and were obliged to leave the table.

“Stop!” cried the old goblin,“ is that the only house-keeping they can perform? Can they do anything more than dance and throw about their legs, and make a whirlwind?”

“You shall soon see what they can do,” said the elf king. And then he called his youngest daughter to him. She was slender and fair as moonlight, and the most graceful of all the sisters. She took a white chip in her mouth, and vanished instantly; this was her accomplishment. But the old goblin said he should not like his wife to have such an accomplishment, and thought his boys would have the same objection. Another daughter could make a figure like herself follow her, as if she had a shadow, which none of the goblin folk ever had. The third was of quite a different sort; she had learnt in the brew-house of the moor witch how to lard elfin puddings with glow-worms.

“She will make a good housewife,” said the old goblin, and then saluted her with his eyes instead of drinking her health; for he did not drink much.

Now came the fourth daughter, with a large harp to play upon; and when she struck the first chord, every one lifted up the left leg (for the goblins are left-legged), and at the second chord they found they must all do just what she wanted.

“That is a dangerous woman,” said the old goblin; and the two sons walked out of the hill; they had had enough of it. “And what can the next daughter do?” asked the old goblin.

“I have learnt everything that is Norwegian,” said she; “and I will never marry, unless I can go to Norway.”

Then her youngest sister whispered to the old goblin, “That is only because she has heard, in a Norwegian song, that when the world shall decay, the cliffs of Norway will remain standing like monuments; and she wants to get there, that she may be safe; for she is so afraid of sinking.”

“Ho! ho!” said the old goblin, “is that what she means? Well, what can the seventh and last do?”

“The sixth comes before the seventh,” said the elf king, for he could reckon; but the sixth would not come forward.

“I can only tell people the truth,” said she. “No one cares for me, nor troubles himself about me; and I have enough to do to sew my grave clothes.”

So the seventh and last came; and what could she do? Why, she could tell stories, as many as you liked, on any subject.

“Here are my five fingers,” said the old goblin; “now tell me a story for each of them.”

So she took him by the wrist, and he laughed till he nearly choked; and when she came to the fourth finger, there was a gold ring on it, as if it knew there was to be a betrothal. Then the old goblin said, “Hold fast what you have: this hand is yours; for I will have you for a wife myself.”

Then the elfin girl said that the stories about the ring-finger and little Peter Playman had not yet been told.

“We will hear them in the winter,” said the old goblin, “and also about the fir and the birch-trees, and the ghost stories, and of the tingling frost. You shall tell your tales, for no one over there can do it so well; and we will sit in the stone rooms, where the pine logs are burning, and drink mead out of the golden drinking-horn of the old Norwegian kings. The water-god has given me two; and when we sit there, Nix comes to pay us a visit, and will sing you all the songs of the mountain shepherdesses. How merry we shall be! The salmon will be leaping in the waterfalls, and dashing against the stone walls, but he will not be able to come in. It is indeed very pleasant to live in old Norway. But where are the lads?”

Where indeed were they? Why, running about the fields, and blowing out the will-o'-the-wisps, who so good-naturedly came and brought their torches.

“What tricks have you been playing?” said the old goblin. “I have taken a mother for you, and now you may take one of your aunts.”

But the youngsters said they would rather make a speech and drink to their good fellowship; they had no wish to marry. Then they made speeches and drank toasts, and tipped their glasses, to show that they were empty. Then they took off their coats, and lay down on the table to sleep; for they made themselves quite at home. But the old goblin danced about the room with his young bride, and exchanged boots with her, which is more fashionable than exchanging rings.

“The cock is crowing,” said the old elfin maiden who acted as housekeeper; “now we must close the shutters, that the sun may not scorch us.”

Then the hill closed up. But the lizards continued to run up and down the riven tree; and one said to the other, “Oh, how much I was pleased with the old goblin!”

“The boys pleased me better,” said the earth-worm. But then the poor miserable creature could not see.

Rapide kaj lerte kuradis kelke da lacertoj en la fendoj de maljuna arbo; ili bone povis kompreni unu la alian, char ili parolis lingvon de lacertoj.

“Ha, kia bruado kaj mastrumado estas tie en la malnova monteto, de elfoj!” diris unu el la lacertoj; “pro la bruo mi jam de du noktoj ne povis fermi okulon; tute tiel same, kiel se mi kushus kaj havus dentodoloron, char tiam mi ankau ne povas dormi!”

“Io okazis!” diris la dua lacerto. “Ghis la unua krio de koko ili nun tenas la monteton sur kvar rughaj stangoj, oni ghin fundamente aerumas, kaj, kiel oni povas jughi lau la sonado de la pashoj, la elfknabinoj ekzercighas en novaj dancoj. Io tie okazis!”

“Jes, mi parolis kun unu el miaj konataj lumbrikoj,” rakontis la tria lacerto; “ghi venis rekte el la monteto, kie ghi tage kaj nokte fosis en la tero. Ghi multe audis; vidi la kompatinda besto ja ne povas, sed antau si senti kaj auskulti ghi povoscias. Ili atendas fremdulojn en la monteto de elfoj, eminentajn fremdulojn, sed kiun – tion la lumbriko ne volis diri, au eble ghi mem tion ne sciis. Al chiuj vaglumoj oni ordonis pretighi por torcha procesio, kiel oni tion nomas, kaj la arghento kaj oro, da kiaj la monteto havas tre multe, estas frotpurigata kaj elmetata sub la lumon de la luno.”

“Kiuj povas esti tiuj fremduloj?” diris chiuj lacertoj. “Kio povis okazi? Auskultu, kiel tie zumas! Auskultu, kiel tie bruas!”

Subite la monteto de elfoj malfermighis, kaj nejuna elfknabino, kiu krom la nuda dorso estis tre konvene vestita, saltetante eliris. Tio estis la mastrumistino de la maljuna regho de elfoj, shi estis malproksima parencino de la familio kaj portis sukcenan koron sur la frunto. Vigle shi movadis siajn piedetojn, kaj kun lerta saltetado shi iris rekte malsupren, al la marcho, al la nokta korvo.

“Oni invitas vin por hodiau nokte en la monteton de elfoj!” shi diris; “sed chu vi ne volos antaue fari al ni grandan komplezon kaj afable preni sur vin la disportadon de la invitoj? Vi ankau devas ion fari, char vi mem ne havas apartan domon. Venos al ni kelke da tre eminentaj fremduloj, sorchistoj, kiuj ludas grandan rolon, kaj tial la maljuna regho de elfoj volas dece sin montri.”

“Kiun oni devas inviti?” demandis la nokta korvo.

“Al la granda balo povas veni chiu, ech homoj, se ili nur parolas dum la dormado, au se ili povas fari ion alian konforman al nia esenco. Sed por la chefa festeno ni devas observi plej severan elekton. Pri tio mi havis kun la regho de elfoj plenforman disputon, char mi opinias, ke ech al fantomoj ni ne devas permesi la venon. Sur la unua loko devas esti invitata la mara vireto kun sia filino; mi konfesas, ke la venado sur sekan teron ne estas por ili granda plezuro, sed oni zorgos, ke chiu el ili ricevu malsekan shtonon por sidi au eble ech ion pli bonan, kaj tial mi esperas, ke chi tiun fojon ili ne rifuzos. Chiujn maljunajn koboldojn de la unua vostoporta klaso, la akvofeojn kaj terkoboldojn, ni devas havi, ankau la lupfantomon, la inferchevalon kaj la preghejajn spiritojn ni lau mia opinio ne devas lasi sen invito. Kvankam ili apartenas al la ekleziularo, kiu ne tute povas esti alkalkulata al nia kompanio, tio tamen estas ja ilia ofico, ili estas proksime parencaj al ni kaj ofte faras al ni vizitojn.”

“Bone!” diris la nokta korvo kaj ekflugis, por disporti la invitojn.

La elfknabino jam dancis sur la monteto de elfoj, charme farante uzon de siaj shaloj, kiuj estis teksitaj el roso kaj lunlumo; tio estis danco, kiu por amantoj de tiaspecaj plezuroj tre bele aspektas. Meze en la monteto de elfoj la granda festosalono estis brilante ornamita, la planko estis lavita per lunlumo kaj la murojn oni shmiris per graso de sorchistinoj, tiel ke de la brilo de la kandeloj ili lumis kiel folioj de tulipoj. En la kuirejo trovighis abunda provizo da ranoj sur rostostango, limakaj konkoj kun farcho el infanaj fingroj kaj salatoj el semoj de fungoj, malsekaj bushoj de musoj kaj cikuto. Refreshigan trinkajhon prezentis la bierajho de la marcha virino kaj briletanta salpetra vino el tombaj arkajhoj. Chio atestis pri bonhaveco kaj bona gusto; rustighintaj najloj kaj vitro el preghejaj fenestroj prezentis la frandajhon de la deserto.

La maljuna regho lasis poluri sian oran kronon per la polvo el pistita grifelo; tio estis tofa grifelo, kaj al la regho de elfoj estas tre malfacile havigi al si tofan grifelon. En la dormochambro oni pendigis kurtenojn kaj fiksis ilin per kornoj de limakoj. Estis sufiche granda zumado kaj bruado.

“Nun oni devas ankorau prifumi chi tie per chevalharoj kaj porkoharoj, tiam mi povos min konsoli, ke mi faris chion, kion mi devis fari!” diris la nejuna elfknabino.

“Kara, bona patro!” diris la plej malgranda el la filinoj de la regho, “chu mi povas fine sciighi, kiuj estas la eminentaj fremduloj?”

“Nu, nu!” respondis la rego, “en tia okazo mi devas tion diri! Du el miaj filinoj devas pretigi sin por edzinigho. Du certe edzinighos. La maljuna gnomo el Norvegujo, kiu loghas en la malnova roko de Dovro kaj posedas multe da rokaj kasteloj kaj orminejon, kiu estas multe pli bona ol oni supozas, venos kun siaj du filoj, kiuj volas serchi por si edzinojn. La maljuna gnomo estas en sia tuta esenco plej honesta norda maljunulo, gaja, simpla kaj senartifika. Mi konas lin de longa tempo, de la tempo de nia juneco, kiam ni trinkis unu kun la alia porfratighon. Li estis tiam chi tie che ni, por preni sian edzinon. Shi nun plu ne vivas, shi estis filino de la rokregho de Moen. Ho, kiel mi sopiras al la norda maljuna gnomo! Liaj filoj, oni diras, estas iom malbonkondutaj, arogantaj knaboj, sed povas esti, ke oni estas maljustaj koncerne ilin, kaj kun la tempo ili jam solidighos. Nun montru al mi, ke vi komprenas instrui al ili bonajn manierojn.”

“Kaj kiam ili venos?” demandis unu el la filinoj.

“Tio dependas de la vento kaj vetero!” respondis la elfregho. “Kiel akurataj ili estas, tion pruvas ilia vojagho, ili faras uzon de shipvetura okazo. Mi deziris, ke ili veturu tra Svedujo, sed la maljunulo ghis nun ankorau ne havas simpation por tiu lando. Li ne progresas kun la tempo, kaj tio al mi ne plachas.” Subite ensaltis du vaglumoj; unu kuris pli rapide ol la dua, kaj tial tiu unu venis antaue.

“Ili venas! Ili venas!” ili ekkriis.

“Donu al mi mian kronon kaj lasu min stari en la lunlumo!” diris la elfregho.

La filinoj levis siajn shalojn kaj klinighis gis la tero.

Jen staris la maljuna gnomo el Dovro kun krono el harditaj feroj kaj poluritaj abiaj konusoj sur la kapo; li havis sur si ursan pelton kaj akvobotojn, sed la filoj havis nudan kolon kaj skotan kostumon, char ili estis sportistoj.

“Chu tio estas monteto?” demandis la plej malgranda el la knaboj, montrante la monteton de elfoj. “Che ni en Norvegujo ni nomas tion truo!”

“Knaboj!” diris la maljunulo; “truo direktighas internen, monteto direktighas supren! Chu vi ne havas okulojn en la kapo?”

La sola, kio lau ilia aserto mirigis ilin, estis tio, ke ili facile komprenis la lingvon.

“Ne afektu tiel!” diris la maljunulo; “oni povus pensi, ke vi estas ankorau malgrandaj buboj!”

Ili eniris en la monteton de elfoj, kie dume jam kolektighis la efektive bontona societo, tiel rapide, kvazau ili estus alblovitaj, kaj por chiu estis farita ia aparta beleta kaj charma arangho. La akvofeoj sidis che tablo en tinoj kun akvo, ili diris, ke ili sentas sin tute kiel hejme. Chiuj severe observis la chetablan etiketon, krom la du malgrandaj nordaj gnomoj, kiuj metis la piedojn sur la tablon, char ili opiniis, ke chio estas konvena por ili.

“La piedojn for de la plado!” ordonis la maljuna gnomo, kaj efektive ili obeis, kvankam kun kelka hezitado. Sian chetablan sinjorinon ili tikladis per abiaj konusoj, kiujn ili havis che si, kaj, por pli oportune sidi; ili demetis siajn botojn kaj donis ilin al la sinjorino, por ke shi ilin tenu. Tute alia estis la patro, la maljuna gnomo el Dovro. Li rakontis en plej interesa maniero pri la fieraj nordaj rokoj kaj pri la falakvoj, kiuj shaumante falegas malsupren kun bruo simila al frapoj de tondro kaj sonoj de orgeno; li rakontis pri la salmo, kiu saltas ech kontrau la falantan akvon, kiam la akvofeino ludas sur ora harpo. Li rakontis pri la lumaj vintraj noktoj, kiam la tintiloj de la glitveturiloj tintadis kaj la knaboj kun brulantaj torchoj kuradis sur la brilante pura glacio, kiu estis tiel travidebla, ke ili povis vidi, kiel la fishoj sub iliaj piedoj timighis. Jes, li povosciis rakonti tiel, ke la priskribatajn objektojn oni vidis antau si kvazau vivantajn. Oni audis bone la krakadon de la mueliloj, la kantadon de la servistoj kaj servistinoj, kaj oni vidis iliajn kamparajn dancojn. Hura! subite la maljuna gnomo donis al la nejuna elfknabino lautan kison, tian kison, kian oni akceptas senkolere, kaj tamen ili tute ne estis en ia parenceco inter si.

Nun la elfknabinoj devis danci, antaue simple, poste kun piedfrapado, kio efektive tre bone alaspektis al ili. Poste komencighis la artodanco, au, kiel ili tion nomis, la “dancelighado” . Ha, kiel ili povosciis etendi la piedojn! Oni ne povis distingi, kie estis komenco kaj kie estis fino, kio estis brakoj kaj kio estis kruroj, simile al neghaj flokoj chio turnighadis miksite, kaj poste ili svingighis chirkaue en tia maniero, ke al la inferchevalo farighis nebone kaj ghi devis forlasi la tablon.

“Prrr!” diris la maljuna gnomo, “kiel bone ili administras siajn piedojn! Sed kion alian ili ankorau povoscias krom danci, tordi la piedojn kaj fari turnoventon?”

“Pri tio vi mem tuj konvinkighos!” diris la elfregho, kaj li alvokis la plej junan el siaj filinoj. Shi estis tiel delikata kaj klara, kiel lunlumo, shi estis la plej delikata el chiuj fratinoj. Shi prenis en la bushon blankan stangon kaj subite malaperis; en tio konsistis shia arto.

Sed la maljuna gnomo diris, ke tian arton li che sia edzino ne povus toleri, kaj li ankau ne opinias, ke liaj filoj estus amantoj de io simila.

La dua povosciis iradi flanke de si mem, kvazau shi havus ombron, kion, kiel oni scias, la elfoj ne havas.

La tria estis tute de alia speca; shi lernis en la bierfarejo de la marcha virino, kaj shi povosciis lardi alnajn tuberojn per lampiroj.

“Shi estos iam bona mastrino!” diris la maljuna gnomo; kaj, char li ne volis tro multe trinki, li anstatau interfrapado de la glasoj faris porsanan signon per siaj okuloj.

Nun estis la vico de la kvara elfknabino; shi havis por ludi grandan oran harpon. Apenau shi ekfrapis la unuan kordon, chiuj levis la maldekstran piedon, char la gnomoj estas maldekstruloj; kaj kiam shi ekfrapis la duan kordon, ili chiuj devis fari, kion shi deziris.

“Tio estas danghera virino!” diris la maljuna gnomo; sed la du filoj eliris el la monteto, char al ili farighis enue.

“Kaj kion povoscias la sekvanta filino?” demandis la maljuna gnomo.

“Mi lernis ami la Norvegojn!” shi respondis, “kaj mi edzinighos nur en tia okazo, se mi povos veni Norvegujon!”

Sed la plej malgranda el la filinoj flustris al la maljuna gnomo: “La kauzo estas tio, ke el unu nordlanda kanto shi sciighis, ke che la pereo de da mondo la Norvegaj rokoj restos kiel monumentoj, kaj tial shi volas iri sur tiujn rokojn, char la pereon shi tre timas” .

“Ha, ha!” diris la maljuna gnomo, “tia estas la afero! Sed kion povoscias la sepa kaj lasta?”

“Antau la sepa iras la sesa!” diris la elfregho, char li povosciis kalkuli; sed la sesa tre ne deziris aperi.

“Mi nur povoscias diri al la homoj la veron!” shi diris. “Pri mi zorgas neniu, kaj mi havas sufiche da laboro en la preparado de mia chemizo de mortinto.”

Nun venis la sepa kaj lasta, kaj kion shi povosciis? Shi povosciis senfine rakonti fabelojn.

“Jen estas chiuj miaj kvin fingroj!” diris la maljuna gnomo, “rakontu al mi fabelon pri chiu el ili!”

La elfknabino prenis lin je manartiko, kaj li ridis tiel, ke la ventro al li skuighis, kaj kiam shi atingis la ringofingron, kiu, kvazau sciante, ke estos fianchino, ornamis sin per ora ringo, la maljuna gnomo ekkriis: “Tenu forte, kion vi havas, la mano apartenas al vi; mi mem volas havi vin kiel edzinon!”

La elfknabino respondis, ke shi antaue devas ankorau rakonti la fabelon pri la ringofingro kaj pri la malgranda Petro-ludisto.

“Tiujn fabelojn ni auskultos en vintro!” diris la maljuna gnomo, “ankau pri la abio ni auskultos kaj pri la betulo kaj pri la donacoj de la arbaraj nimfoj kaj pri la sonanta frosto! Vi havos sufiche da okazoj por rakonti, char tie en la nordo oni ankorau tro malmulte praktikas tiun arton. Tiam ni sidos en la shtona domo, kie brulas la keno, kaj ni trinkos mielvinon el la oraj kornoj de la antikvaj nordlandaj reghoj. La nikso donacis al mi kelke da ili. Kiam ni tiel sidos kune, venos vizite la doma spirito, li kantos al vi chiujn kantojn de la pashtistinoj. Kia plezuro tio estos! La salmo saltos kontrau la falantan akvon kaj frapos sin kontrau la shtonajn murojn, sed ghi tamen ne povos eniri! Estu certa, estas tre bone en la kara malnova Norvegujo! Sed kie estas la junuloj?”

Kie estis la junuloj? Ili kuradis sur la kampo kaj estingis la vaglumojn, kiuj bonkore plenumis la peton pri arangho de torcha procesio.

“Chu estas konvene vagadi?” diris al ili la maljuna gnomo post ilia reveno. “Mi nun elektis por vi patrinon, nun vi povas elserchi al vi fratinon de via patrino.”

Sed la junuloj diris, ke ili havas deziron fari parolojn kaj trinki porfratighon, sed ne havas ech la plej malgrandan deziron edzighi. Kaj efektive ili faris parolojn, trinkis porfratighon, eltrinkante ghis la fundo, por montri sian arton de trinkado, poste ili demetis siajn surtutojn kaj senceremonie kushighis sur la tablo, por dormi. Sed la maljuna gnomo dancis kun sia juna fianchino en la chambro kaj intershanghis kun shi botojn, char tio estas pli bontona, ol intershangho de ringoj.

“Nun krias la koko!” diris la nejuna elfknabino, kiu estis la chefa mastrumistino. “Nun ni devas fermi la fenestrajn kovrilojn, por ke la suno ne enlumu bruligante!”

Kaj tiam la monteto fermighis.

Sed ekstere la lacertoj kuradis supren kaj malsupren en la krevinta arbo, kaj unu diris al alia: “Ho, kiel plachas al mi la nordlanda maljuna gnomo!”

“Al mi pli plachas la junuloj!” diris la lumbriko, sed la kompatinda mizera besto ne povis ja vidi!

Г.Х. Андерсен

Волшебный холм

Юркие ящерицы так и сновали по растрескавшейся коре старого дерева. Они прекрасно понимали друг дружку - ведь разговор-то они вели по-ящеричьи.

- Нет, вы только послушайте, как гремит и гудит внутри волшебного холма, - сказала одна ящерица. - Из-за их возни я вторую ночь глаз не смыкаю. Уж лучше бы зубы болели, все равно ведь не спишь.

- Там что-то затевается! - сказала вторая ящерица. - На ночь, до первых петухов, они поднимают холм на четыре красных столба, он как следует проветривается, а лесные девы разучивают новые танцы с притопыванием. Что-то там затевается!

- Да, да, - подтвердила третья. - Я говорила со знакомым дождевым червем, он как раз вылез из холма, копался там день и ночь в земле и много чего понаслушался. Видеть-то он не видит, бедняга, а вот подкрасться да подслушать - это он мастер. Там ждут гостей, знатных гостей, иностранцев, а вот кого - этого червь не захотел сказать, а может, и сам не знает. Всем блуждающим огонькам приказано готовиться к факельному шествию. Так, что ли, это у них называется? Все столовое серебро и золото - а этого там полно - чистят и выставляют на лунный свет.

- Что же это за гости такие? - спросили разом все ящерицы. - И что же это такое там затевается? Вы только послушайте, как гудит, как гремит!

В эту минуту волшебный холм раскрылся, и оттуда, семеня, вышла старая лесная дева. Спина у нее была голая, но в остальном она была одета вполне прилично. Она была дальней родственницей старого лесного царя, служила у него экономкой и носила на лбу янтарное сердце. Ноги ее так и мелькали - раз-два, раз-два! Ишь как засеменила - и прямо в болото, где жил козодой.

- Вы приглашены к лесному царю на праздник нынче ночью, - сказала она. - Только сначала мы бы хотели попросить вас об одной услуге: не согласитесь ли вы разнести приглашения? Ведь вы у себя приемов не устраиваете, так не мешало бы помочь другим. Мы ждем к себе знатных иностранцев - троллей, если это вам что-нибудь говорит. И старый лесной царь не хочет ударить лицом в грязь.

- Кого приглашать? - спросил козодой.

- Ну, на большой бал мы зовем всех подряд, даже людей, если только они умеют разговаривать во сне или занимаются еще хоть чем-нибудь по нашей части. Но к первому блюду решено приглашать с большим выбором, только самую знать. Сколько я спорила с лесным царем! По-моему, привидения и то звать не стоит. Прежде всего надо пригласить морского царя с дочками. Они, правда, не очень любят бывать на суше, но мы посадим их на мокрые камни, а то и еще что получше придумаем. Авось на этот раз они не откажутся. Потом нужно пригласить всех старых троллей первого разряда, из тех, что с хвостами. Потом - водяного и домовых, а кроме того, я считаю, нельзя обойти могильную свинью, трехногую лошадь без головы и гнома-церквушника. Правда, они вроде бы относятся к духовенству, а это народ не нашего толка, но, в конце концов, это только их работа, а по родству-то они ближе к нам и постоянно нас навещают.

- Хорошо! - сказал козодой и полетел созывать гостей.

А лесные девы уже кружились на волшебном холме. Они разучивали танец с покрывалом, сотканным из тумана и лунного света, и тем, кто находит вкус в таких вещах, танец показался бы красивым.

Большой зал внутри холма был прибран на совесть. Пол вымыли лунным светом, а стены протерли ведьминым салом, так что они сияли, точно тюльпаны на солнце. Кухня ломилась от припасов; жарили на вертелах лягушек, начиняли репейником шкурки ужей, готовили салаты из поганок с лягушатиной, мочеными мышиными мордами и цикутой. Пиво привезли от болотницы, а игристое вино с селитрой доставили прямо из кладбищенских склепов. Все готовилось по лучшим рецептам. На десерт собирались подать ржавые гвозди и битое стекло от церковных окон.

Старый лесной царь велел почистить свою корону толченым грифелем, да не простым, а тем, которым писал первый ученик. Раздобыть такой грифель даже для лесного царя задача не из легких. В спальне вешали занавеси и приклеивали их змеиной слюной. Словом, дым стоял коромыслом.

- Ну теперь еще покурить конским волосом и свиной щетиной, и я считаю - мое дело сделано! - сказала старая лесная дева.

- Папочка, милый! - приставала к лесному царю младшая дочь. - Ну скажи, кто такие эти знатные иностранцы?

- Что ж! - ответил царь. - Пожалуй, можно и сказать. Две мои дочки сегодня станут невестами. Двум из вас придется уехать в чужие края. Сегодня к нам пожалует старый норвежский тролль, тот, что живет на нагорье Доврефьель. Сколько каменных замков у него на утесах! А еще у него есть золотой рудник, лучше, чем многие полагают. С ним едут два его сына, они должны присмотреть себе жен. Старый тролль - настоящий честный норвежец, прямой и веселый. Мы с ним давно знакомы, пили когда-то на брудершафт. Он приезжал сюда за женой, теперь ее уже нет в живых. Она была дочерью короля меловых утесов с острова Мё. Ох и соскучился же я по старику троллю! Правда, про сыновей идет слух, будто они неважно воспитаны и большие задиры. Но, может, это все одни наговоры, уделить им побольше внимания - и они выправятся. Надеюсь, вы сумеете привить им хорошие манеры!

- Когда же они приедут? - спросила одна из дочерей.

- Все зависит от погоды и ветра! - отвечал лесной царь. - Они хотят сэкономить на дорожных расходах, едут с попутным кораблем. Я советовал им ехать сушей через Швецию, но старик и слушать об этом не хочет. Отстает он от жизни, вот что мне в нем не нравится.

Тут прибежали вприпрыжку два блуждающих огонька, один старался обогнать другого и потому прибежал первым.

- Едут! Едут! - закричали они.

- Дайте-ка я надену корону, - сказал лесной царь, - да стану там, где луна светит поярче.

Дочки подобрали свои длинные покрывала и отвесили земной поклон.

Перед ними стоял Доврефьельский тролль в короне из ледяных сосулек и полированных еловых шишек. Он был закутан в медвежью шубу, на ногах теплые сапоги. Сыновья же его ходили без подтяжек и головных уборов - они мнили себя здоровяками.

- И это холм? - спросил младший и ткнул пальцем в волшебный холм. - У нас в Норвегии это назвали бы ямой.

- Дети! - сказал старик. - Яма уходит вниз, холм уходит вверх. У вас что, глаз нет?

Сыновья заявили, что удивляет их тут только одно: как это они сразу, без подготовки, понимают здешний язык.

- Не представляйтесь! - сказал старик. - А то еще подумают, что-вы совсем неучи.

Все вошли в волшебный холм. Там уже собралось изысканное общество, да так быстро, будто гостей ветром надуло. Все было устроено к удобству и полному довольству гостей. Морской народ сидел за столом в больших кадках с водой и чувствовал себя как дома. Все вели себя за столом как положено, только молодые норвежские тролли задрали ноги на стол: они думали, что все, что бы они ни делали, выглядит очень мило.

- А ну, ноги из тарелок! - прикрикнул Доврефьельский тролль, и братья нехотя, но послушались.

Карманы их были набиты еловыми шишками, и они щекотали ими соседок. А потом стащили с ног сапоги, чтобы чувствовать себя привольнее, и дали держать их дамам.

Зато их отец, Доврефьельский тролль, был совсем другой. Он так интересно рассказывал о величественных горах Норвегии, о водопадах, которые в белой пене срываются со скал и то грохочут, как гром, то поют, как орган. Он рассказывал, как выпрыгивают из воды встречь рушащемуся с высоты потоку лососи, чуть только заиграет на золотой арфе водяной, как в светлые зимние ночи звенят бубенцы саней и мальчишки с горящими факелами носятся по льду, такому прозрачному, что видно рыб, которые в страхе бросаются врассыпную у них из-под ног. Да, старик был мастер рассказывать! Все прямо-таки видели и слышали все, о чем он говорил. Вот шумит лесопильня, вот парни и девушки поют песни и отплясывают халлинг-гопля! И вдруг старик тролль ни с того ни с сего чмокнул, будто бы как дядюшка, старую лесную деву. а ведь на самом-то деле никаким родственником он ей не приходился; поцелуй вышел самый взаправдашний.

Настал черед лесных дев показать, как они танцуют, и они исполнили и простые танцы, и с притопыванием, и так это ловко у них получалось! Ну, а потом пошел художественный танец, тут полагалось “забываться в вихре пляски”. Ух, ты, как они вскидывали ноги! Тут уж не разобрать было, где начало, где конец, где руки, где ноги,-все разлеталось, словно щепки, так что трехногой лошади без головы стало дурно, и ей пришлось выйти из-за стола.

- Н-да! - сказал старый тролль. - Ногами-то вертеть - это у них лихо получается. Ну, а что они еще умеют, кроме как плясать, задирать ноги да крутиться

волчком?

- Сейчас увидишь, - сказал лесной царь и вызвал свою младшую дочь.

Она была самая красивая из сестер, нежная и прозрачная, словно лунный свет. Она положила в рот белую щепочку и стала невидимой - вот что она умела делать!

Однако старый тролль сказал, что не хотел бы иметь жену, умеющую проделывать такие фокусы, и его сыновьям это вряд ли по душе.

Вторая сестра умела ходить рядом сама с собою, будто была собственной тенью, - ведь тени-то у троллей нет.

У третьей были совсем иные наклонности - она обучалась варить пиво у самой болотницы. Это она так искусно нашпиговала ольховые коряги светляками.

- Будет хорошей хозяйкой! - сказал старик тролль и подмигнул ей, но пива пить не стал - он не хотел пить слишком много.

Вышла вперед четвертая лесная дева, в руках у нее была большая золотая арфа. Она ударила по струнам раз - и почетные гости подняли левую ногу, ведь все тролли - левши. Ударила второй, и все готовы были делать то, что она прикажет.

- Опасная женщина! - сказал старик тролль, а сыновья его повернулись и пошли вон из холма: им все это уже надоело.

- А что умеет следующая? - спросил старый тролль.

- Я научилась любить все норвежское, - сказала пятая дочь. - И выйду замуж только за норвежца. Мечтаю попасть в Норвегию.

Но младшая сестра шепнула троллю на ухо:

- Просто она узнала из одной норвежской песни, что норвежские скалы выстоят, даже когда придет конец света. Вот она и хочет забраться на них - ужасно боится погибнуть.

- Хо-хо! - сказал старый тролль. - И только-то? Ну, а что умеет седьмая, и последняя?

- Сначала шестая, - сказал лесной царь, уж он-то умел считать.

Но шестая ни за что не хотела показаться.

- Я только и умею, что говорить правду в глаза, - твердила она, - а этого никто не любит. Уж лучше буду шить себе саван.

И вот дошла очередь до седьмой, последней дочери. Что же умела она? О, эта умела рассказывать сказки, да к тому же сколько душе угодно.

- Вот мои пять пальцев, - сказал Доврефьельский тролль. - Расскажи мне сказку о каждом.

Лесная дева взяла его руку и начала рассказывать, да так, что он только со смеху покатывался. А когда пришел черед безымянного пальца, который носил на талии золотое кольцо, будто знал, что не миновать помолвки, старый тролль заявил:

- Держи мою руку покрепче. Она твоя. Я сам беру тебя в жены.

Но лесная дева ответила, что она еще не рассказала про безымянный палец и про мизинец.

- А про них мы послушаем зимой, - ответил старый тролль, - про все послушаем: и про елку, и про березу, и про подарки злой феи-хульдры, и как трещит мороз, послушаем. Для того я и беру тебя с собой, чтобы ты рассказывала мне сказки, у нас там никто этого не умеет. Будем сидеть в пещере перед пылающим костром из сосновых дров да попивать мед из древнего золотого рога норвежских королей. Водяной подарил мне несколько таких рогов. Будем сидеть у огня, а к нам наведается Гарбу - добрый дух пастбищ. Он споет тебе песни, которые поют норвежские девушки, когда пасут скот в горах. То-то весело будет! Лосось запляшет в водопаде, начнет биться о каменные стены, но к нам ему не попасть. Да уж, поверь мне, ничего нет лучше доброй старой Норвегии... А где же мальчики?

И правда, где же мальчики? Они носились по полю и тушили блуждающие огоньки, которые чинно построились и готовы были начать факельное шествие.

- Хватит лоботрясничать! Я нашел для вас мать, а вы можете жениться на своих тетках!

Но сыновья ответили, что им больше по душе произносить речи и пить на брудершафт, а жениться им неохота. И они произносили речи, пили на брудершафт и опрокидывали бокалы вверх дном, чтобы показать, что все выпито до дна. Потом они стащили с себя одежду и улеглись спать прямо на стол-стеснительностью они не отличались. А старый тролль отплясывал со своей молодой невестой и даже обменялся с ней башмаками, ведь это куда интереснее, чем меняться кольцами.

- Петух прокричал, - сказала старая лесная дева, которая была за хозяйку. - Пора закрывать ставни, а то мы тут сгорим от солнца.

И холм закрылся.

А по растрескавшемуся старому дереву сновали вверх и вниз ящерицы, и одна сказала другой:

- Ах, мне так понравился старый норвежский тролль!

- А мне больше понравились сыновья, - сказал дождевой червь, только ведь он был совсем слепой, бедняга.