The Daisy

by   Hans Christian Andersen

Lekanto

de   Hans Christian Andersen

Now listen! In the country, close by the high road, stood a farmhouse; perhaps you have passed by and seen it yourself. There was a little flower garden with painted wooden palings in front of it; close by was a ditch, on its fresh green bank grew a little daisy; the sun shone as warmly and brightly upon it as on the magnificent garden flowers, and therefore it thrived well. One morning it had quite opened, and its little snow-white petals stood round the yellow centre, like the rays of the sun. It did not mind that nobody saw it in the grass, and that it was a poor despised flower; on the contrary, it was quite happy, and turned towards the sun, looking upward and listening to the song of the lark high up in the air.

The little daisy was as happy as if the day had been a great holiday, but it was only Monday. All the children were at school, and while they were sitting on the forms and learning their lessons, it sat on its thin green stalk and learnt from the sun and from its surroundings how kind God is, and it rejoiced that the song of the little lark expressed so sweetly and distinctly its own feelings. With a sort of reverence the daisy looked up to the bird that could fly and sing, but it did not feel envious. “I can see and hear,” it thought; “the sun shines upon me, and the forest kisses me. How rich I am!”

In the garden close by grew many large and magnificent flowers, and, strange to say, the less fragrance they had the haughtier and prouder they were. The peonies puffed themselves up in order to be larger than the roses, but size is not everything! The tulips had the finest colours, and they knew it well, too, for they were standing bolt upright like candles, that one might see them the better. In their pride they did not see the little daisy, which looked over to them and thought, “How rich and beautiful they are! I am sure the pretty bird will fly down and call upon them. Thank God, that I stand so near and can at least see all the splendour.” And while the daisy was still thinking, the lark came flying down, crying “Tweet,” but not to the peonies and tulips– no, into the grass to the poor daisy. Its joy was so great that it did not know what to think.

The little bird hopped round it and sang, “How beautifully soft the grass is, and what a lovely little flower with its golden heart and silver dress is growing here.” The yellow centre in the daisy did indeed look like gold, while the little petals shone as brightly as silver.

How happy the daisy was! No one has the least idea. The bird kissed it with its beak, sang to it, and then rose again up to the blue sky. It was certainly more than a quarter of an hour before the daisy recovered its senses. Half ashamed, yet glad at heart, it looked over to the other flowers in the garden; surely they had witnessed its pleasure and the honour that had been done to it; they understood its joy. But the tulips stood more stiffly than ever, their faces were pointed and red, because they were vexed. The peonies were sulky; it was well that they could not speak, otherwise they would have given the daisy a good lecture. The little flower could very well see that they were ill at ease, and pitied them sincerely.

Shortly after this a girl came into the garden, with a large sharp knife. She went to the tulips and began cutting them off, one after another. “Ugh!” sighed the daisy, “that is terrible; now they are done for.”

The girl carried the tulips away. The daisy was glad that it was outside, and only a small flower– it felt very grateful. At sunset it folded its petals, and fell asleep, and dreamt all night of the sun and the little bird.

On the following morning, when the flower once more stretched forth its tender petals, like little arms, towards the air and light, the daisy recognised the bird's voice, but what it sang sounded so sad. Indeed the poor bird had good reason to be sad, for it had been caught and put into a cage close by the open window. It sang of the happy days when it could merrily fly about, of fresh green corn in the fields, and of the time when it could soar almost up to the clouds. The poor lark was most unhappy as a prisoner in a cage.

The little daisy would have liked so much to help it, but what could be done? Indeed, that was very difficult for such a small flower to find out. It entirely forgot how beautiful everything around it was, how warmly the sun was shining, and how splendidly white its own petals were. It could only think of the poor captive bird, for which it could do nothing.

Then two little boys came out of the garden; one of them had a large sharp knife, like that with which the girl had cut the tulips. They came straight towards the little daisy, which could not understand what they wanted.

“Here is a fine piece of turf for the lark,” said one of the boys, and began to cut out a square round the daisy, so that it remained in the centre of the grass.

“Pluck the flower off” said the other boy, and the daisy trembled for fear, for to be pulled off meant death to it; and it wished so much to live, as it was to go with the square of turf into the poor captive lark's cage.

“No let it stay,” said the other boy, “it looks so pretty”. And so it stayed, and was brought into the lark's cage.

The poor bird was lamenting its lost liberty, and beating its wings against the wires; and the little daisy could not speak or utter a consoling word, much as it would have liked to do so. So the forenoon passed.

“I have no water,” said the captive lark, “they have all gone out, and forgotten to give me anything to drink. My throat is dry and burning. I feel as if I had fire and ice within me, and the air is so oppressive. Alas! I must die, and part with the warm sunshine, the fresh green meadows, and all the beauty that God has created.” And it thrust its beak into the piece of grass, to refresh itself a little. Then it noticed the little daisy, and nodded to it, and kissed it with its beak and said: “You must also fade in here, poor little flower. You and the piece of grass are all they have given me in exchange for the whole world, which I enjoyed outside. Each little blade of grass shall be a green tree for me, each of your white petals a fragrant flower. Alas! you only remind me of what I have lost.”

“I wish I could console the poor lark,” thought the daisy. It could not move one of its leaves, but the fragrance of its delicate petals streamed forth, and was much stronger than such flowers usually have: the bird noticed it, although it was dying with thirst, and in its pain tore up the green blades of grass, but did not touch the flower.

The evening came, and nobody appeared to bring the poor bird a drop of water; it opened its beautiful wings, and fluttered about in its anguish; a faint and mournful “Tweet, tweet,” was all it could utter, then it bent its little head towards the flower, and its heart broke for want and longing. The flower could not, as on the previous evening, fold up its petals and sleep; it dropped sorrowfully.

The boys only came the next morning; when they saw the dead bird, they began to cry bitterly, dug a nice grave for it, and adorned it with flowers. The bird's body was placed in a pretty red box; they wished to bury it with royal honours. While it was alive and sang they forgot it, and let it suffer want in the cage; now, they cried over it and covered it with flowers.

The piece of turf, with the little daisy in it, was thrown out on the dusty highway. Nobody thought of the flower which had felt so much for the bird and had so greatly desired to comfort it.

Atentu! –

En la kamparo, tute che la vojo, staris kampa domo; vi certe jam mem ghin iam vidis. Antau ghi trovighas florghardeneto kun bele kolorigita palisaro. Tre proksime de ghi, sur rando de kavo, meze de plej densa verda herbo, kreskis lekanto. La suno lumis sur ghin tiel same varme kaj bele, kiel sur la grandajn, luksajn ornamoflorojn interne en la ghardeno, kaj tiel ghi kreskis kun chiu tago pli kaj pli. Unu matenon ghi staris, tute disvolvighinta kun siaj brilante blankaj folietoj, sidantaj kiel radioj chirkau la interna flava suno. Ghi tute ne pensis pri tio, ke neniu homo rimarkas ghin tie en la herbo kaj ke ghi estas malricha, malestimata floreto; ho ne, ghi estis tute gaja, turnis sin tute kun la vizagho al la varma suno, rigardis supren al ghi kaj auskultis la alaudon, kiu kantis en la aero.

La lekanto sentis sin tiel felicha, kvazau tiam estus grava festotago, kaj tamen tiam estis nur simpla lundo; chiuj infanoj estis en la lernejo. Dum chi tiuj sidis sur siaj benkoj kaj lernis, la lekanto sidis sur sia malgranda verda trunketo kaj ankau lernis de la varma suno kaj de chio chirkaue, kiel bona estas Dio, kaj ghi trovis tion tute lauorda, ke chion, kion ghi sentis silente, la malgranda alaudo tiel klare kaj bele kantis. La lekanto rigardis kun ia respekto supren al la felicha birdo, kiu povosciis kanti kaj flugi, kaj ghin tute ne afliktis tio, ke ghi mem ne povosciis tion. “Mi vidas ja kaj audas!” ghi pensis, “la suno lumas sur min kaj la vento min kisas! Ho, kiel riche mi estas naturdotita!”

Interne de la palisara barilo staris multe da fiermienaj, aristokrataj floroj; ju malpli da bonodoro ili havis, des pli fiere ili alte tenis sian kapon. La sunfloroj plenblovis sin, por aspekti pli grandaj ol la rozoj, sed la ekstera grandeco ne estas ja grava. La tulipoj havis la plej belajn kolorojn, kaj tion ili sciis, kaj ili tenis sin rekte kiel kandeloj, por ke oni pli bone ilin rimarku. La jhus disvolvighintan lekanton ili tute ne rimarkis, sed des pli atente la lekanto rigardis ilin kaj pensis: “Kiel richaj kaj belaj ili estas! Jes, al ili certe alflugos la belega birdo kaj vizitos ilin. Dank' al Dio, ke mi staras tiel proksime tial mi povas vidi la tutan belajhon.” Kaj ghuste dum ghi pensis pri tio, audighis pepado kaj la alaudo alflugis, tamen ne al la sunfloroj kaj tulipoj, sed malsupren en la herbon, al la malricha lekanto, kiu pro granda ghojo tiel ektimis, ke ghi tute ne sciis, kion ghi devas pensi.

La malgranda birdo dancis chirkau la lekanto kaj kantis: “Kiel mola estas la herbo! Ha, kia charmega floreto kun oro en la koro kaj arghento sur la vestoj!” Efektive, la flava punkto en la lekanto brilis kiel oro kaj la malgrandaj folioj chirkaue kiel arghento.

Kiel felicha estis la lekanto, ho, tion oni tute ne povas imagi al si. La birdo kisis ghin per sia beko, kantis antau ghi kaj poste denove levighis en la bluan aeron. Pasis certe horkvarono, antau ol la floreto povis denove rekonsciighi. Duone hontanta kaj tamen interne tre ghoja, ghi ekrigardis al la floroj tie en la ghardeno. Ili vidis ja la honoron kaj felichon, kiuj trafis ghin, ili devis ja kompreni, kia ghojo tio estis. Sed la tulipoj levis sin ankorau duoble pli rigidmiene ol antaue kaj havis vizaghon tute pikeman kaj rughan, char ili koleris. La sunfloroj havis tute shvelintajn kapojn. Hu, estis bone, ke ili ne povis paroli, char alie ili farus al la lekanto grandan insultadon. La modesta floreto bone vidis, ke ili perdis sian bonan humoron kaj tio ghin sincere afliktis.

En la sama momento en la ghardenon eniris knabino kun akra, malproksimen brilanta tranchilo. Shi iris inter la tulipojn, detranchis unu post la alia. “Ha!” ekghemis la lekanto, “tio estis ja terura, nun ili tute pereis!”.

La knabino foriris kun la tulipoj; la lekanto ghojis, ke ghi staras ekstere en la herbo kaj estas nur simpla floreto. Ghi sentis sin tre dankema, kaj kiam la suno subiris, ghi kunmetis siajn folietojn, endormighis kaj songhis la tutan nokton pri la suno kaj pri la malgranda birdo.

Kiam en la sekvanta mateno la floro denove etendis al la aero chiujn siajn blankajn foliojn kiel malgrandajn brakojn, ghi rekonis la vochon de la birdo, sed ghia kantado estis tre malghoja. Jes, la kompatinda alaudo havis kauzon, por esti malghoja, char ghi estis kaptita kaj sidis nun en kagho tute apud la malfermita fenestro. Ghi kantis pri tio, kiel belege estas, kiam oni povas flugadi libere kaj feliche, ghi kantis pri la juna verda greno sur la kampo kaj pri la bela vojagho, kiun ghi per siaj flugiloj povus fari alte en la aero. La kompatinda birdo estis en malbona humoro, kaptita ghi sidis tie en la kagho.

La lekanto tiel forte dezirus helpi, sed kiamaniere ghi povus tion fari? Jes, estis malfacile trovi ian rimedon. Ghi tute forgesis pri tio, kiel bele chio staras chirkaue, kiel varme lumas la suno kaj kiel bele brilas ghiaj propraj folietoj. Ho, ghi povis pensi nur pri la kaptita birdo, por kiu ghi nenion povis fari.

En tiu momento el la ghardeno venis du malgrandaj knaboj, unu el ili havis tranchilon en la mano, grandan kaj akran kiel tiu, per kiu la knabino detranchis la tulipojn. Ili iris rekte al la lekanto, kiu tute ne povis kompreni, kion ili intencas.

“Chi tie ni povas eltranchi por la alaudo belegan pecon da herbotero!” diris unu el la knaboj kaj komencis fari profundan entranchadon kvadrate chirkau la lekanto, tiel ke la lasta trovighis en la mezo de la eltranchata herbotero.

“Deshiru la floron!” diris la alia knabo, kaj la lekanto forte ektremis pro timo, char esti deshirita signifis ja perdi la vivon, kaj ghuste nun ghi tre forte volis vivi, char ghi povis ja veni kun la herbotero al la alaudo en la kaghon.

“Ne, ghi restu!” diris la alia knabo, “ghi estas tiel charma ornamo!”. Kaj la lekanto restis kaj venis kune kun la herbotero en la kaghon al la alaudo.

Sed la kompatinda birdo laute plendis pri sia perdita libereco kaj frapadis per siaj flugiloj la metalfadenan plektajhon de la kagho. La lekanto ne povis paroli, ne povis diri ech unu konsolan vorton, kiel ajn forte ghi tion dezirus fari. Tiamaniere pasis la tuta antautagmezo.

“Chi ne estas akvo!” diris la kaptita alaudo. “Ili chiuj eliris kaj forgesis starigi por mi iom da akvo. Mia gorgho estas seka kaj brule varmega. Jen mi ardas de varmego, jen mi tremas de frosto, kaj la aero estas tiel peza! Ha, mi devas morti, mi devas diri adiau al la varma lumo de la suno, al la fresha verdajho, al la tuta belegajho, kiun Dio kreis!” Ghi enpikis sian malgrandan bekon en la malvarmetan herboteron, por tie sin iom refreshighi. Tiam ghiaj okuloj trafis la lekanteton, kaj la birdo faris al ghi kapsignojn, kisis ghin per sia beko kaj diris: “Vi ankau devas chi tie forvelki, vi kompatinda floreto! Vin kaj la verdan terpeceton oni donis al mi anstatau la tuta mondo, kiun mi havis ekstere! Chiu malgranda trunketo de herbo devas esti por mi verda arbo, chiu el viaj blankaj folietoj devas esti por mi bonodora floro! Ho, vi nur rakontas al mi, kiel multe mi perdis!”

“Ho, se mi povus ghin konsoli!” pensis la lekanto, sed ghi ne povis ech movi unu folieton; tamen la bonodoro, kiun eligadis la delikataj folietoj, estis multe pli forta, ol ordinare ghin havas tiu floro. Tion rimarkis ankau la birdo, kaj kvankam ghi senfortighis de soifo kaj en sia suferado deshiris la verdajn herbotrunketojn, ghi tamen la floreton tute ne tushis.

Farighis vespero, kaj tamen ankorau neniu aperis nek alportis al la malfelicha birdo guton da akvo. Tiam la birdo etendis siajn belajn flugilojn, ankorau unu fojon konvulsie ektremis, ghia kantado estis malghoja pepado, ghia kapeto klinighis al la floro, kaj ghia koro krevis de senforteco kaj sopirado. Tiam ankau la floro ne povis kiel en la antaua vespero kunmeti siajn foliojn kaj endormighi. Malsana kaj malghoja ghi pendis al la tero.

Nur en la sekvanta mateno venis la knaboj, kaj ili ekploris, kiam ili vidis, ke la birdo mortis, ploris multe da larmoj kaj fosis por la birdo beletan tombon, kiun ili ornamis per folietoj de tilioj. La kadavron de la birdo oni metis en belan rughan skatolon, reghan enterigon ghi havis, la malfelicha birdo! Kiam ghi vivis kaj kantis, ili forgesis pri ghi, devigis ghin sidi en kagho kaj suferi mizeron, nun oni faris por ghi grandan paradon kaj multe da larmoj estis ploritaj pri ghi.

Sed la pecon da herbotero kun la lekanto oni eljhetis en la polvon de la granda vojo. Neniu pensis pri la floro, kiu ja plej multe kunsentis al la birdo kaj tiel sincere volis ghin konsoli.

Г.Х. Андерсен

Ромашка

Вот послушайте-ка!
За городом, у самой дороги, стояла дача. Вы, верно, видели ее? Перед ней еще небольшой садик, обнесенный крашеною деревянною решеткой.
Неподалеку от дачи, у самой канавы, росла в мягкой зеленой траве ромашка. Солнечные лучи грели и ласкали ее наравне с роскошными цветами, которые цвели в саду перед дачей, и наша ромашка росла не по дням, а по часам. В одно прекрасное утро она распустилась совсем - желтое, круглое, как солнышко, сердечко ее было окружено сиянием ослепительно белых мелких лучей-лепестков. Ромашку ничуть не заботило, что она такой бедненький, простенький цветочек, которого никто не видит и не замечает в густой траве; нет, она была довольна всем, жадно тянулась к солнцу, любовалась им и слушала, как поет где-то высоко- высоко в небе жаворонок.
Ромашка была так весела и счастлива, точно сегодня было воскресенье, а на самом- то деле был всего только понедельник; все дети смирно сидели на школьных скамейках и учились у своих наставников; наша ромашка тоже смирно сидела на своем стебельке и училась у ясного солнышка и у всей окружающей природы, училась познавать благость божью. Ромашка слушала пение жаворонка, и ей казалось, что в его громких, звучных песнях звучит как раз то, что таится у нее на сердце; поэтому ромашка смотрела на счастливую порхающую певунью птичку с каким-то особым почтением, но ничуть не завидовала ей и не печалилась, что сама не может ни летать, ни петь. "Я ведь вижу и слышу все! - думала она. - Солнышко меня ласкает, ветерок целует! Как я счастлива!"
В садике цвело множество пышных, гордых цветов, и чем меньше они благоухали, тем больше важничали. Пионы так и раздували щеки - им все хотелось стать побольше роз; да разве в величине дело? Пестрее, наряднее тюльпанов никого не было, они отлично знали это и старались держаться возможно прямее, чтобы больше бросаться в глаза. Никто из гордых цветов не замечал маленькой ромашки, росшей где-то у канавы. Зато ромашка часто заглядывалась на них и думала "Какие они нарядные, красивые! К ним непременно прилетит в гости прелестная певунья птичка! Слава богу, что я расту так близко - увижу все, налюбуюсь вдоволь!" Вдруг раздалось "квир-квир-вит!", и жаворонок спустился... не в сад к пионам и тюльпанам, а прямехонько в траву, к скромной ромашке! Ромашка совсем растерялась от радости и просто не знала, что ей думать, как быть!
Птичка прыгала вокруг ромашки и распевала. "Ах, какая славная мягкая травка! Какой миленький цветочек в серебряном платьице, с золотым сердечком!"
Желтое сердечко ромашки и в самом деле сияло, как золотое, а ослепительно белые лепестки отливали серебром.
Ромашка была так счастлива, так рада, что и сказать нельзя. Птичка поцеловала ее, спела ей песенку и опять взвилась к синему небу. Прошла добрая четверть часа, пока ромашка опомнилась от такого счастья. Радостно-застенчиво глянула она на пышные цветы - они ведь видели, какое счастье выпало ей на долю, кому же и оценить его, как не им! Но тюльпаны вытянулись, надулись и покраснели с досады, а пионы прямо готовы были лопнуть! Хорошо, что они не умели говорить - досталось бы от них ромашке' Бедняжка сразу поняла, что они не в духе, и очень огорчилась.
В это время в садике показалась девушка с острым блестящим ножом в руках. Она подошла прямо к тюльпанам и принялась срезать их один за другим. Ромашка так и ахнула. "Какой ужас! Теперь им конец!" Срезав цветы, девушка ушла, а ромашка порадовалась, что росла в густой траве, где ее никто не видел и не замечал. Солнце село, она свернула лепестки и заснула, но и во сне все видела милую птичку и красное солнышко.
Утром цветок опять расправил лепестки и протянул их, как дитя ручонки, к светлому солнышку. В ту же минуту послышался голос жаворонка; птичка пела, но как грустно! Бедняжка попалась в западню и сидела теперь в клетке, висевшей у раскрытого окна. Жаворонок пел о просторе неба, о свежей зелени полей, о том, как хорошо и привольно было летать на свободе! Тяжело-тяжело было у бедной птички на сердце - она была в плену!
Ромашке всей душой хотелось помочь пленнице, но чем? И ромашка забыла и думать о том, как хорошо было вокруг, как славно грело солнышко, как блестели ее серебряные лепестки; ее мучила мысль, что она ничем не могла помочь бедной птичке.
Вдруг из садика вышли два мальчугана; у одного из них в руках был такой же большой и острый нож, как тот, которым девушка срезала тюльпаны. Мальчики подошли прямо к ромашке, которая никак не могла понять, что им было тут нужно.
— Вот здесь можно вырезать славный кусок дерна для нашего жаворонка! - сказал один из мальчиков и, глубоко запустив нож в землю, начал вырезать четырехугольный кусок дерна; ромашка очутилась как раз в середине его.
— Давай вырвем цветок! - сказал другой мальчик, и ромашка затрепетала от страха: если ее сорвут, она умрет, а ей так хотелось жить! Теперь она могла ведь попасть к бедному пленнику!
— Нет, пусть лучше останется! - сказал первый из мальчиков. - Так красивее!
И ромашка попала в клетку к жаворонку. Бедняжка громко жаловался на свою неволю, метался и бился о железные прутья клетки. А бедная ромашка не умела говорить и не могла утешить его ни словечком. А уж как ей хотелось! Так прошло все утро.
— Тут нет воды! - жаловался жаворонок. - Они забыли дать мне напиться, ушли и не оставили мне ни глоточка воды! У меня совсем пересохло в горлышке! Я весь горю, и меня знобит! Здесь такая духота! Ах, я умру, не видать мне больше ни красного солнышка, ни свежей зелени, ни всего божьего мира!
Чтобы хоть сколько-нибудь освежиться, жаворонок глубоко вонзил клюв в свежий, прохладный дерн, увидал ромашку, кивнул ей головой, поцеловал и сказал:
— И ты завянешь здесь, бедный цветок! Тебя да этот клочок зеленого дерна - вот что они дали мне взамен всего мира! Каждая травинка должна быть для меня теперь зеленым деревом, каждый твой лепесток - благоухающим цветком. Увы! Ты только напоминаешь мне, чего я лишился!
"Ах, чем бы мне утешить его!" - думала ромашка, но не могла шевельнуть ни листочком и только все сильнее и сильнее благоухала. Жаворонок заметил это и не тронул цветка, хотя повыщипал от жажды всю траву.
Вот и вечер пришел, а никто так и не принес бедной птичке воды. Тогда она распустила свои коротенькие крылышки, судорожно затрепетала ими и еще несколько раз жалобно пропищала:
— Пить! Пить!
Потом головка ее склонилась набок и сердечко разорвалось от тоски и муки.
Ромашка также не могла больше свернуть своих лепестков и заснуть, как накануне: она была совсем больна и стояла, грустно повесив головку.
Только на другое утро пришли мальчики и, увидав мертвого жаворонка, горько- горько заплакали, потом вырыли ему могилку и всю украсили ее цветами, а самого жаворонка положили в красивую красненькую коробочку - его хотели похоронить по- царски! Бедная птичка! Пока она жила и пела, они забывали о ней, оставили ее умирать в клетке от жажды, а теперь устраивали ей пышные похороны и проливали над ее могилкой горькие слезы!
Дерн с ромашкой был выброшен на пыльную дорогу; никто и не подумал о той, которая все-таки больше всех любила бедную птичку и всем сердцем желала ее утешить.