Little Tiny Or Thumbelina

by   Hans Christian Andersen

Elinjo-fingreto

de   Hans Christian Andersen

“You poor little creature,” said the field-mouse, who was really a good old field-mouse, “come into my warm room and dine with me.”

She was very pleased with Tiny, so she said, “You are quite welcome to stay with me all the winter, if you like; but you must keep my rooms clean and neat, and tell me stories, for I shall like to hear them very much.” And Tiny did all the field-mouse asked her, and found herself very comfortable.

“We shall have a visitor soon,” said the field-mouse one day; “my neighbor pays me a visit once a week. He is better off than I am; he has large rooms, and wears a beautiful black velvet coat. If you could only have him for a husband, you would be well provided for indeed. But he is blind, so you must tell him some of your prettiest stories.”

But Tiny did not feel at all interested about this neighbor, for he was a mole. However, he came and paid his visit dressed in his black velvet coat.

“He is very rich and learned, and his house is twenty times larger than mine,” said the field-mouse.

He was rich and learned, no doubt, but he always spoke slightingly of the sun and the pretty flowers, because he had never seen them. Tiny was obliged to sing to him, “Lady-bird, lady-bird, fly away home,” and many other pretty songs. And the mole fell in love with her because she had such a sweet voice; but he said nothing yet, for he was very cautious.

A short time before, the mole had dug a long passage under the earth, which led from the dwelling of the field-mouse to his own, and here she had permission to walk with Tiny whenever she liked. But he warned them not to be alarmed at the sight of a dead bird which lay in the passage. It was a perfect bird, with a beak and feathers, and could not have been dead long, and was lying just where the mole had made his passage.

The mole took a piece of phosphorescent wood in his mouth, and it glittered like fire in the dark; then he went before them to light them through the long, dark passage. When they came to the spot where lay the dead bird, the mole pushed his broad nose through the ceiling, the earth gave way, so that there was a large hole, and the daylight shone into the passage. In the middle of the floor lay a dead swallow, his beautiful wings pulled close to his sides, his feet and his head drawn up under his feathers; the poor bird had evidently died of the cold. It made little Tiny very sad to see it, she did so love the little birds; all the summer they had sung and twittered for her so beautifully. But the mole pushed it aside with his crooked legs, and said, “He will sing no more now. How miserable it must be to be born a little bird! I am thankful that none of my children will ever be birds, for they can do nothing but cry, ‘Tweet, tweet,’ and always die of hunger in the winter.”

“Yes, you may well say that, as a clever man!” exclaimed the field-mouse, “What is the use of his twittering, for when winter comes he must either starve or be frozen to death. Still birds are very high bred.”

Tiny said nothing; but when the two others had turned their backs on the bird, she stooped down and stroked aside the soft feathers which covered the head, and kissed the closed eyelids. “Perhaps this was the one who sang to me so sweetly in the summer,” she said; “and how much pleasure it gave me, you dear, pretty bird.”

The mole now stopped up the hole through which the daylight shone, and then accompanied the lady home. But during the night Tiny could not sleep; so she got out of bed and wove a large, beautiful carpet of hay; then she carried it to the dead bird, and spread it over him; with some down from the flowers which she had found in the field-mouse's room. It was as soft as wool, and she spread some of it on each side of the bird, so that he might lie warmly in the cold earth.

“Farewell, you pretty little bird,” said she, “farewell; thank you for your delightful singing during the summer, when all the trees were green, and the warm sun shone upon us.” Then she laid her head on the bird's breast, but she was alarmed immediately, for it seemed as if something inside the bird went “thump, thump.” It was the bird's heart; he was not really dead, only benumbed with the cold, and the warmth had restored him to life.

In autumn, all the swallows fly away into warm countries, but if one happens to linger, the cold seizes it, it becomes frozen, and falls down as if dead; it remains where it fell, and the cold snow covers it.

Tiny trembled very much; she was quite frightened, for the bird was large, a great deal larger than herself,– she was only an inch high. But she took courage, laid the wool more thickly over the poor swallow, and then took a leaf which she had used for her own counterpane, and laid it over the head of the poor bird.

The next morning she again stole out to see him. He was alive but very weak; he could only open his eyes for a moment to look at Tiny, who stood by holding a piece of decayed wood in her hand, for she had no other lantern.

“Thank you, pretty little maiden,” said the sick swallow; “I have been so nicely warmed, that I shall soon regain my strength, and be able to fly about again in the warm sunshine.”

“Oh,” said she, “it is cold out of doors now; it snows and freezes. Stay in your warm bed; I will take care of you.”

Then she brought the swallow some water in a flower-leaf, and after he had drank, he told her that he had wounded one of his wings in a thorn-bush, and could not fly as fast as the others, who were soon far away on their journey to warm countries. Then at last he had fallen to the earth, and could remember no more, nor how he came to be where she had found him.

The whole winter the swallow remained underground, and Tiny nursed him with care and love. Neither the mole nor the field-mouse knew anything about it, for they did not like swallows.

Very soon the spring time came, and the sun warmed the earth. Then the swallow bade farewell to Tiny, and she opened the hole in the ceiling which the mole had made. The sun shone in upon them so beautifully, that the swallow asked her if she would go with him; she could sit on his back, he said, and he would fly away with her into the green woods. But Tiny knew it would make the field-mouse very grieved if she left her in that manner, so she said, “No, I cannot.”

“Farewell, then, farewell, you good, pretty little maiden,” said the swallow; and he flew out into the sunshine.

Tiny looked after him, and the tears rose in her eyes. She was very fond of the poor swallow.

“Tweet, tweet,” sang the bird, as he flew out into the green woods, and Tiny felt very sad. She was not allowed to go out into the warm sunshine. The corn which had been sown in the field over the house of the field-mouse had grown up high into the air, and formed a thick wood to Tiny, who was only an inch in height.

“You are going to be married, Tiny,” said the field-mouse. “My neighbor has asked for you. What good fortune for a poor child like you. Now we will prepare your wedding clothes. They must be both woollen and linen. Nothing must be wanting when you are the mole's wife.”

Tiny had to turn the spindle, and the field-mouse hired four spiders, who were to weave day and night. Every evening the mole visited her, and was continually speaking of the time when the summer would be over. Then he would keep his wedding-day with Tiny; but now the heat of the sun was so great that it burned the earth, and made it quite hard, like a stone. As soon, as the summer was over, the wedding should take place. But Tiny was not at all pleased; for she did not like the tiresome mole. Every morning when the sun rose, and every evening when it went down, she would creep out at the door, and as the wind blew aside the ears of corn, so that she could see the blue sky, she thought how beautiful and bright it seemed out there, and wished so much to see her dear swallow again. But he never returned; for by this time he had flown far away into the lovely green forest.

When autumn arrived, Tiny had her outfit quite ready; and the field-mouse said to her, “In four weeks the wedding must take place.”

Then Tiny wept, and said she would not marry the disagreeable mole.

“Nonsense,” replied the field-mouse. “Now don't be obstinate, or I shall bite you with my white teeth. He is a very handsome mole; the queen herself does not wear more beautiful velvets and furs. His kitchen and cellars are quite full. You ought to be very thankful for such good fortune.”

So the wedding-day was fixed, on which the mole was to fetch Tiny away to live with him, deep under the earth, and never again to see the warm sun, because he did not like it. The poor child was very unhappy at the thought of saying farewell to the beautiful sun, and as the field-mouse had given her permission to stand at the door, she went to look at it once more.

“Farewell bright sun,” she cried, stretching out her arm towards it; and then she walked a short distance from the house; for the corn had been cut, and only the dry stubble remained in the fields. “Farewell, farewell,” she repeated, twining her arm round a little red flower that grew just by her side. “Greet the little swallow from me, if you should see him again.”

“Tweet, tweet,” sounded over her head suddenly. She looked up, and there was the swallow himself flying close by. As soon as he spied Tiny, he was delighted; and then she told him how unwilling she felt to marry the ugly mole, and to live always beneath the earth, and never to see the bright sun any more. And as she told him she wept.

“Cold winter is coming,” said the swallow, “and I am going to fly away into warmer countries. Will you go with me? You can sit on my back, and fasten yourself on with your sash. Then we can fly away from the ugly mole and his gloomy rooms,– far away, over the mountains, into warmer countries, where the sun shines more brightly– than here; where it is always summer, and the flowers bloom in greater beauty. Fly now with me, dear little Tiny; you saved my life when I lay frozen in that dark passage.”

“Yes, I will go with you,” said Tiny; and she seated herself on the bird's back, with her feet on his outstretched wings, and tied her girdle to one of his strongest feathers.

Then the swallow rose in the air, and flew over forest and over sea, high above the highest mountains, covered with eternal snow. Tiny would have been frozen in the cold air, but she crept under the bird's warm feathers, keeping her little head uncovered, so that she might admire the beautiful lands over which they passed. At length they reached the warm countries, where the sun shines brightly, and the sky seems so much higher above the earth. Here, on the hedges, and by the wayside, grew purple, green, and white grapes; lemons and oranges hung from trees in the woods; and the air was fragrant with myrtles and orange blossoms. Beautiful children ran along the country lanes, playing with large gay butterflies; and as the swallow flew farther and farther, every place appeared still more lovely.

At last they came to a blue lake, and by the side of it, shaded by trees of the deepest green, stood a palace of dazzling white marble, built in the olden times. Vines clustered round its lofty pillars, and at the top were many swallows' nests, and one of these was the home of the swallow who carried Tiny.

“This is my house,” said the swallow; “but it would not do for you to live there– you would not be comfortable. You must choose for yourself one of those lovely flowers, and I will put you down upon it, and then you shall have everything that you can wish to make you happy.”

“That will be delightful,” she said, and clapped her little hands for joy.

A large marble pillar lay on the ground, which, in falling, had been broken into three pieces. Between these pieces grew the most beautiful large white flowers; so the swallow flew down with Tiny, and placed her on one of the broad leaves. But how surprised she was to see in the middle of the flower, a tiny little man, as white and transparent as if he had been made of crystal! He had a gold crown on his head, and delicate wings at his shoulders, and was not much larger than Tiny herself. He was the angel of the flower; for a tiny man and a tiny woman dwell in every flower; and this was the king of them all.

“Oh, how beautiful he is!” whispered Tiny to the swallow.

The little prince was at first quite frightened at the bird, who was like a giant, compared to such a delicate little creature as himself; but when he saw Tiny, he was delighted, and thought her the prettiest little maiden he had ever seen. He took the gold crown from his head, and placed it on hers, and asked her name, and if she would be his wife, and queen over all the flowers.

This certainly was a very different sort of husband to the son of a toad, or the mole, with my black velvet and fur; so she said, “Yes,” to the handsome prince. Then all the flowers opened, and out of each came a little lady or a tiny lord, all so pretty it was quite a pleasure to look at them. Each of them brought Tiny a present; but the best gift was a pair of beautiful wings, which had belonged to a large white fly and they fastened them to Tiny's shoulders, so that she might fly from flower to flower. Then there was much rejoicing, and the little swallow who sat above them, in his nest, was asked to sing a wedding song, which he did as well as he could; but in his heart he felt sad for he was very fond of Tiny, and would have liked never to part from her again.

“You must not be called Tiny any more,” said the spirit of the flowers to her. “It is an ugly name, and you are so very pretty. We will call you Maia.”

“Farewell, farewell,” said the swallow, with a heavy heart as he left the warm countries to fly back into Denmark. There he had a nest over the window of a house in which dwelt the writer of fairy tales. The swallow sang, “Tweet, tweet,” and from his song came the whole story.

“Ho kompatinda etulino!” diris la muso, char en efektiveco ghi estis bona maljuna kampa muso, “eniru en mian varman chambron kaj manghu kun mi!”

Char Elinjo-fingreto plachis al ghi, ghi diris: “Vi povas tre bone resti che mi la tutan vintron, sed vi devas teni la chambron en bona ordo kaj rakontadi al mi historiojn, char mi tion tre amas!” Elinjo-fingreto plenumadis tion, kion la bona maljuna muso postulis, kaj estis al shi tre bone che la muso.

“Nun ni kredeble baldau ricevos gaston!” diris la muso. “Mia najbaro ordinare vizitas min chiutage. Li atingis ankorau multe pli ol mi, li havas grandajn salonojn kaj portas belegan nigran veluran pelton. Se vi povus ricevi lin kiel edzon, tiam vi estus bone prizorgita. Sed li ne povas vidi. Vi devas rakonti al li la plej belajn historiojn, kiujn vi scias.”

Sed tio tute ne interesis Elinjon-fingreton, shi tute ne volis havi la najbaron, char li estis talpo. Li venis kaj faris sian viziton en sia nigra velura pelto.

La kampa muso diris, ke li estas tre richa kaj tre instruita. Lia loghejo efektive estis dudekoble pli granda, ol la loghejo de la muso, kaj tre instruita li estis, sed la sunon kaj la belajn florojn li tre ne amis, pri ili li rakontadis nur malbonon, char li neniam ilin vidis. Elinjo-fingreto devis kanti, kaj shi kantis tre bele: “Majskarabo, flugu!” kaj “La pastro iras al la fojno.” Pro shia bela vocho la talpo enamighis je shi, li tamen nenion diris; ho, li estis persono tre prudenta!

Antau nelonge li elfosis al si longan trairejon tra la tero de sia logejo ghis shia; la muso kaj Elinjo-fingreto havis la permeson promenadi en ghi kiom ili volis. Li tamen petis ilin, ke ili ne timu la mortintan birdon, kiu kushas en la trairejo. Tio estis tuta birdo kun plumoj kaj beko, kiu mortis antau nelonge, kredeble en la komenco de la vintro, kaj estas enterigita ghuste tie, kie li aranghis sian trairejon.

La talpo prenis putran lignopecon en la bushon, char tia ligno en mallumo brilas kiel fajro; kun tio li iris antauen kaj lumigis al ili en la longa malluma koridoro. Kiam ili alvenis al la loko, kie kushis la mortinta birdo, la talpo ekpremis per sia largha nazo la arkajhan plafonon kaj dispushis la teron tiamaniere, ke farighis granda truo, tra kiu penetris lumo. Meze sur la planko kushis mortinta hirundo kun la belaj flugiloj forte alpremitaj al la flanko, kun la piedoj kaj kapo shovitaj sub la plumojn. La malfelicha birdo certe mortis de malvarmo. Elinjo-fingreto sincere bedauris ghin, shi amis chiujn malgrandajn birdetojn, char ili ja dum la tuta somero tiel bele kantadis kaj pepadis al shi, sed la talpo pushis ghin per siaj mallongaj piedoj kaj diris: “Nun ghi plu ne fajfos! Estas kredeble tre malagrabla afero naskighi malgranda birdeto! Dank' al Dio, ke miaj infanoj ne farighos tiaj. Krom sia ‘kvivit’ tia birdo havas ja nenion, kaj en vintro ghi devas mizere morti de malsato!”

“Jes, kiel prudenta homo vi kompreneble povas tion diri!” respondis la muso. “Kion birdo havas pro chiuj siaj kvivitoj, kiam venas la vintro? Ghi devas suferi malsaton kaj malvarmon, kaj tio certe ne estas bagatelo.” Elinjo-fingreto nenion diris, sed kiam ambau aliaj forturnis sin de la birdo, shi klinighis, disshovis la plumojn, kiuj estis super ghia kapo, kaj kisis ghin sur la fermitaj okuloj. “Eble ghi estis tiu, kiu en la somero tiel bele kantis por mi”, shi pensis; “kiel multe da ghojo ghi havigis al mi, la kara, bela birdo!”

La talpo ree shtopis la truon, tra kiu penetris la taga lumo, kaj akompanis la sinjorinojn hejmen. Sed en la nokto Elinjo-fingreto ne povis dormi. Shi levighis de sia lito, plektis el fojno grandan belan tapishon, portis ghin malsupren, etendis ghin super la mortinta birdo, kaj sub la flankojn de la birdo shi metis molan kotonon, kiun shi trovis en la chambro de la muso, por ke ghi kushu varme en la malvarma tero.

“Adiau, vi bela kara birdo!” shi diris, “adiau, kaj akceptu mian dankon pro via bela kantado dum la somero, kiam chiuj arboj estis verdaj kaj la suno tiel varme brilis sur nin!” Poste shi metis sian kapeton sur la bruston de la birdo, sed tuj shi timigite eksaltis, char sajnis al shi, ke io frapas interne. Tio estis la koro de la birdo. La birdo ne estis mortinta, ghi estis nur rigidighinta, nun ghi varmighis kaj denove ekvivis.

En autuno chiuj hirundoj flugas al la varmaj landoj; se iu el ili malfruighas, tiam ghi frostighas tiel, ke ghi falas kvazau senviva sur la teron kaj restas tie, kien ghi falis, kaj la malvarma negho ghin kovras.

Elinjo-fingreto forte tremis pro timo, char en komparo kun shi, kiu apenau havis la longon de unu fingro, la birdo estis ja terure granda; shi tamen rekuraghighis, metis la kotonon pli dense chirkau la hirundon kaj alportis mentofolion, kiu servis al shi kiel litkovrilo, kaj metis ghin super la kapon de la birdo.

En la sekvanta nokto shi denove sekrete iris al la birdo; nun ghi estis vivanta, sed tiel senforta, ke ghi nur por mallonga momento povis malfermi siajn okulojn kaj ekrigardi Elinjon-fingreton, kiu staris apud ghi kun peceto da putra ligno, char alian lampon shi ne povis havi.

“Sinceran dankon, ho charma malgranda infano!” diris al shi la malsana hirundo, “mi bone revarmighis! Baldau mi denove havos miajn fortojn, kaj mi povos flugadi tie, en la varma lumo de la suno.”

“Ha” shi diris, “ekstere estas tre malvarme, neghas kaj frostas! Restu en via varma liteto, mi vin flegados!”

Shi alportis al la hirundo akvon en folieto de floro, kaj la birdo trinkis kaj rakontis al shi, kiel ghi difektis al si unu el siaj flugiloj per dornarbetajho, kio malhelpis ghin flugi tiel rapide, kiel la aliaj hirundoj, kiam chi tiuj flugis for, malproksimen, al la varmaj landoj; fine ghi falis sur la teron, sed tion, kio estis poste, ghi jam plu ne memoras, ghi tute ne scias, kiamaniere ghi venis chi tien.

Dum la tuta vintro ghi restis tie malsupre, kaj Elinjo-fingreto flegadis ghin plej bone kaj amis ghin. Nek la talpo nek la kampa muso ion eksciis pri tio, char ili ne amis la kompatindan hirundon.

Kiam la printempo venis kaj la suno varmigis la teron, la hirundo diris adiau al Elinjo-fingreto, kiu nun malfermis la truon, kiun la talpo faris en la plafono. La suno belege lumis sur ilin, kaj la hirundo demandis, chu Elinjo-fingreto volas akompani ghin, kaj diris, ke shi povas sidi sur ghia dorso kaj ili flugos malproksimen, en la verdan arbaron. Sed Elinjo-fingreto sciis, ke tio malghojigus la maljunan muson, se shi forlasus chi tiun en tia maniero.

“Ne, mi ne povas!” diris Elinjo-fingreto. “Adiau, adiau, vi bona bela knabineto!” diris la hirundo kaj elflugis en la lumon de la suno. Elinjo-fingreto postrigardis ghin, kaj larmoj aperis en shiaj okuloj, char shi tre amis la hirundon.

“Kvivit, kvivit!” kantis la birdo kaj enflugis en la verdan arbaron.

Elinjo-fingreto estis tre malghoja. Shi neniam ricevis permeson eliri en la varman lumon de la suno. La greno, kiu estis semita sur la kampo super la domo de la kampa muso, elkreskis alte en la aeron; por la kompatinda malgranda knabino, kiu apenau havis la longon de unu fingro, tio estis tute nepenetrebla arbaro.

“Dum la somero vi devas kudri vian dotajhon,” diris al shi la muso, char nun la najbaro, la enuiga talpo en la nigra velura pelto, petis pri shia mano. “Vi havos lanajhon kaj linajhon. Mi donos al vi dote tablotolajhon kaj litajhojn, kiam vi farighos edzino de la talpo.”

Elinjo-fingreto devis turnadi la shpinilon, kaj la muso dungis kvar araneojn, kiuj devis shpinadi kaj teksadi tage kaj nokte. Chiuvespere venadis vizite la talpo, kaj li konstante paroladis nur pri tio, ke kiam la somero estos pasinta kaj la suno plu ne brilos tiel varme – nun ghi per sia varmego malmoligas ja la teron kiel shtonon – kiam la somero fine estos pasinta, tiam li festos sian edzighon kun Elinjo-fingreto. Shi tamen tute ne ghojis, char shi tute ne amis la enuigan talpon. Chiun matenon, kiam la suno levighis, kaj chiun vesperon, kiam ghi subiris, shi kashite eliradis ekster la pordon, kaj kiam la vento disblovis la spikojn de la greno kaj shi povis vidi la bluan chielon, shi pensadis pri tio, kiel hele kaj bele estas ekstere, kaj shi forte deziradis vidi denove la karan hirundon; sed chi tiu neniam revenis, ghi certe forflugis malproksimen, en la belan verdan arbaron.

Kiam venis la autuno, Elinjo-fingreto havis sian dotajhon tute preta. “Post kvar semajnoj estos via edzighofesto!” diris al shi la muso. Sed Elinjo-fingreto ploris kaj diris, ke shi ne volas interedzighi kun la enuiga talpo.

“Nu, nu!” diris la muso. “Ne estu obstina, char alie mi devus vin mordi per miaj blankaj dentoj. Vi ricevas ja bonegan edzon. Tian nigran pelton ech la reghino ne havas. Lia kuirejo kaj kelo estas bone provizitaj. Danku Dion pro li!”

Jen devis jam esti la edzighofesto. La talpo jam venis, por preni Elinjon-fingreton. Shi devis loghi che li profunde sub la tero, neniam eliri en la varman sunon, char li ghin ne amis. La malfelicha infano estis tre malghoja, shi devis nun diri adiau al la bela suno, kiun che la kampa muso shi almenau havis la permeson rigardi tra la pordo.

“Adiau, vi hela radio de la suno!” shi diris kaj etendis alten la malgrandajn brakojn kaj iris che malgrandan distancon for de la domo de la kampa muso, char nun la greno estis rikoltita kaj restis nur la sekaj stoploj. “Adiau, adiau!” shi diris kaj chirkauprenis per siaj braketoj malgrandan rughan floron, kiu staris apude. “Salutu en mia nomo la karan hirundon, se vi ghin vidos!”

“Kvivit, kvivit!” eksonis en la sama momento super shia kapo. Shi ekrigardis supren; tio estis la hirundo, kiu ghuste tiam preterflugis. Kiam Elinjo-fingreto ghin ekvidis, shi tre ekghojis. Shi rakontis al ghi, kiel nevolonte shi edzinighas kun la talpo kaj ke shi de nun devos loghi profunde sub la tero, kien la lumo de la suno neniam penetras. Che tio shi ne povis deteni sin de larmoj.

“Nun venas la malvarma vintro”, diris la hirundo, “mi flugas kun la aliaj al la varmaj landoj. Chu vi volas akompani min? Vi povas sidi sur mia dorso. Alligu vin per via zono, tiam ni forflugos for de la abomeninda talpo kaj de lia malluma loghejo, malproksimen trans la montojn al la varmaj landoj, kie la suno lumas pli bele ol chi tie, kie chiam estas somero, kie chiam floras belaj floroj. Flugu kun mi, vi dolcha malgranda Elinjo-fingreto, kiu savis al mi la vivon, kiam mi frostighinta, kushis en la malluma interno de la tero!”

“Jes, mi foriros kun vi”, diris Elinjo-fingreto, kaj shi sidighis sur la dorso de la birdo, metinte la piedojn sur ghiajn etenditajn flugilojn, shi alligis sian zonon al unu el la plej fortikaj plumoj, kaj jen la hirundo levighis alte en la aeron, trans arbarojn kaj lagojn, alte trans la grandajn montojn, sur kiuj kushas eterna negho. Al Elinjo-fingreto estis tre malvarme en la malvarma aero, sed shi kashis sin sub la varmaj plumoj de la birdo kaj elshovis nur la kapeton, por rigardi la belegan pejzaghon sub si.

Fine ili alvenis en la varmajn landojn. Tie la suno lumis multe pli hele ol che ni, la chielo estis duoble pli alte, kaj che la kavoj kaj bariloj kreskis plej belaj verdaj kaj bluaj vinberoj. En la arbaroj pendis citronoj kaj oranghoj, mirtoj kaj mentoj plenigis chion per sia bonodoro, kaj sur la vojoj saltadis plej belaj infanoj kaj ludadis kun grandaj diverskoloraj papilioj. Sed la hirundo flugis chiam ankorau pluen, kaj la pejzaghoj farighadis chiam pli belaj. Sub plej belegaj verdaj arboj apud blua lago staris de antikva tempo blanka marmora kastelo. Vinberbranchoj volvis sin chirkau altaj kolonoj; che la supra elstarajho estis multe da hirundaj nestoj, kaj en unu el ili loghis la hirundo, kiu portis Elinjon-fingreton.

“Jen estas mia domo!” diris la hirundo. “Sed elserchu al vi mem unu el la plej belaj floroj, kiuj kreskas tie malsupre, kaj tiam mi metos vin tien, kaj via sorto estos tiel felicha, kiel vi nur deziros!”

“Ho, kiel belege!” shi diris kaj ekplaudis per siaj manetoj.

Jen kushis granda blanka marmora kolono, kiu estis falinta sur la teron kaj rompighinta en tri pecojn; inter tiuj pecoj kreskis plej belaj grandaj blankaj floroj. La hirundo flugis kun Elinjo-fingreto malsupren kaj metis shin sur unu el la larghaj folioj. Sed kiu povas prezenti shian miregon: meze de la floro sidis malgranda viro, tiel blanka kaj diafana, kvazau li estus el vitro. Plej charman oran kronon li havis sur la kapo kaj plej belajn helajn flugilojn che la shultroj. Li mem estis ne pli granda ol Elinjo-fingreto. Tio estis la anghelo de la floroj. En chiu floro loghis tia malgranda viro au virino, sed chi tiu estis la regho super chiuj.

“Ho Dio, kiel bela li estas!”, flustris Elinjo-fingreto al la hirundo.

La malgranda regho forte ektimis pro la hirundo, char en komparo kun li, kiu estis tiel malgranda kaj delikata, ghi aspektis vere giganta birdo. Sed kiam li ekvidis Elinjon-fingreton, li tre ekghojis, char shi estis ja la plej bela knabino, kiun li iam vidis. Tial li deprenis de sia kapo la oran kronon kaj metis ghin sur shin, kaj li demandis, kia estas shia nomo kaj chu shi volas esti lia edzino, kaj li diris, ke en tia okazo shi farighos reghino super chiuj floroj. Ha, Dio! tio estis ja tute alia edzo ol la filo de la bufo au la talpo kun la nigra velura pelto. Tial shi donis al la bela regho sian konsenton. Kaj de chiu floro venis sinjorino au sinjoro, tiel charmaj, ke estis plezuro vidi ilin. Chiu el ili alportis al Elinjo-fingreto ian donacon. Sed la plej bona el chiuj estis paro da belaj flugiloj de granda blanka musho; oni alfortikigis ilin al Elinjo-fingreto al la dorso, kaj nun shi ankau povis flugi de floro al floro. Chie oni ghojis pro tio, kaj la hirundo sidis supre en sia nesto kaj kantis ion al ili tiel bone, kiel ghi povis, sed en la koro ghi tamen estis malghoja, char ghi tro amis Elinjon-fingreton kaj volus neniam disighi de shi.

“De nun vi plu ne estos nomata Elinjo-fingreto!” diris al shi la anghelo de la floroj; “tio estas malbela nomo, kaj vi estas ja tiel bela. Ni nomos vin Maja.”

“Adiau, adiau!” diris la hirundo kaj denove forflugis el la varmaj landoj malproksimen en nian malvarman klimaton. Chi tie ghi havis malgrandan neston super la fenestro, kie loghas la homo, kiu povoscias rakonti fabelojn. Al chi tiu ghi kantis sian “kvivit, kvivit”. Kaj tiamaniere ni eksciis la tutan historion.

Г.Х. Андерсен

Дюймовочка (продолжение)

- Ах ты, бедняжка! - сказала полевая мышь (она была, в сущности, добрая старуха). Ну иди сюда, погрейся да поешь со мною!

И Дюймовочка спустилась в норку, обогрелась и поела.

- Ты мне нравиться, - сказала ей мыть, поглядев на нее блестящими, как бисер, черными глазками. - Оставайся-ка у меня на зиму. Я буду кормить тебя, а ты прибирай хорошенько мой дом да рассказывай мне сказки - я до них большая охотница.

И Дюймовочка осталась.

Она делала все, что приказывала ей старая мышь, и жилось ей совсем неплохо в теплой укромной норке.

- Скоро у нас будут гости, - сказала ей однажды полевая мышь. - Раз в неделю меня приходит навестить мой сосед. Он очень богат и живет куда лучше меня. У него большой дом под землей, а шубу он носит такую, какой ты, верно, и не видывала, - великолепную черную шубу! Выходи, девочка, за него замуж! С ним не пропадешь! Одна беда: он слеп и не разглядит, какая ты хорошенькая. Ну, уж ты зато расскажешь ему самую лучшую сказку, какую только знаешь.

Но Дюймовочке вовсе не хотелось выходить замуж за богатого соседа: ведь это был крот - угрюмый подземный житель.

Вскоре сосед и в самом деле пришел к ним в гости.

Правда, шубу он носил очень нарядную - из темного бархата. К тому же, по словам полевой мыши, он был ученый и очень богатый, а дом его был чуть ли не в двадцать раз больше, чем у мыши. Но он терпеть не мог солнца и ругал все цветы. Да и немудрено! Ведь он никогда в жизни не видел ни одного цветка.

Хозяйка-мышь заставила Дюймовочку спеть для дорогого гостя, и девочка волей-неволей спела две песенки, да так хорошо, что крот пришел в восхищение. Но он не сказал ни слова - он был такой важный, степенный, неразговорчивый...

Побывав в гостях у соседки, крот прорыл под землей длинный коридор от своего дома до самой норки полевой мыши и пригласил старушку вместе с приемной дочкой прогуляться по этой подземной галерее.

Он взял в рот гнилушку - в темноте гнилушка светит не хуже свечки - и пошел вперед, освещая дорогу.

На полпути крот остановился и сказал:

- Здесь лежит какая-то птица. Но нам ее нечего бояться - она мертвая. Да вот можете сами поглядеть.

И крот стал тыкаться своим широким носом в потолок, пока не прорыл в нем дыру. Дневной свет проник в подземный ход, и Дюймовочка увидела мертвую ласточку.

Должно быть, бедная птичка погибла от холода. Ее крылья были крепко прижаты к телу, ножки и голова спрятаны в перышки.

Дюймовочке стало очень жалко ее. Она так любила этих веселых легкокрылых птичек - ведь они целое лето пели ей чудесные песни и учили ее петь. Но крот толкнул ласточку своими короткими лапами и проворчал:

- Что, небось притихла? Не свистишь больше? Вот то-то и есть!.. Да, не хотел бы я быть этакой пичужкой. Только и умеют носиться в воздухе да щебетать. А придет зима - что им делать? Помирай, и все тут. Нет уж, моим детям не придется пропадать зимой от голода и холода.

- Да, да, - сказала полевая мышь. - Какой прок от этого чириканья и щебета? Песнями сыт не будешь, чириканьем зимой не согреешься!

Дюймовочка молчала. Но когда крот и мышь повернулись к птице спиной, она нагнулась к ласточке, раздвинула перышки и поцеловала ее прямо в закрытые глаза.

“Может быть, это та самая ласточка, которая так чудесно пела летом, - подумала девочка. - Сколько радости принесла ты мне, милая ласточка!”

А крот тем временем снова заделал дыру в потолке. Потом, подобрав гнилушку, он проводил домой старуху мышь и Дюймовочку.

Ночью Дюймовочке не спалось. Она встала с постели, сплела из сухих былинок большой ковер и, пробравшись в подземную галерею, прикрыла им мертвую птичку. Потом она отыскала в кладовой у полевой мыши теплого пуху, сухого мха и устроила для ласточки что-то вроде гнездышка, чтобы ей не так жестко и холодно было лежать на мерзлой земле.

- Прощай, милая ласточка, - сказала Дюймовочка. - Прощай! Спасибо тебе за то, что ты пела мне свои чудесные песни летом, когда деревья были еще зеленые, а солнышко так славно грело.

И она прижалась головой к шелковистым перышкам на груди у птички.

И вдруг она услышала, что в груди у ласточки что-то мерно застучало: “Стук! Стук!” - сначала тихо, а потом громче и громче. Это забилось сердце ласточки. Ласточка была не мертвая - она только окоченела от холода, а теперь согрелась и ожила.

На зиму стаи ласточек всегда улетают в теплые края. Осень еще не успела сорвать с деревьев зеленый наряд, а крылатые путницы уже собираются в дальнюю дорогу. Если же какая-нибудь из них отстанет или- запоздает, колючий ветер мигом оледенит ее легкое тело. Она окоченеет, упадет на землю замертво, и ее занесет холодным снегом.

Так случилось и с этой ласточкой, которую отогрела Дюймовочка.

Когда девочка поняла, что птица жива, она и обрадовалась и испугалась. Еще бы не испугаться! Ведь рядом с ней ласточка казалась такой огромной птицей.

Но все-таки Дюймовочка собралась с духом, потеплее укрыла ласточку своим плетеным ковром, а потом сбегала домой, принесла листочек мяты, которым сама укрывалась вместо одеяла, и укутала им голову птицы.

На следующую ночь Дюймовочка опять потихоньку пробралась к ласточке. Птица уже совсем ожила, но была еще очень слаба и еле-еле открыла глаза, чтобы посмотреть на девочку.

Дюймовочка стояла перед нею с куском гнилушки в руках - другого фонаря у нее не было.

- Спасибо тебе, милая крошка! - сказала больная ласточка. - Я так хорошо согрелась! Скоро я совсем поправлюсь и опять вылечу на солнышко.

- Ах, - сказала Дюймовочка, - теперь так холодно, идет снег! Останься лучше в своей теплой постельке, а я буду ухаживать за тобой.

И она принесла ласточке ячменных зернышек и воды в цветочном лепестке. Ласточка попила, поела, а потом рассказала девочке, как она поранила себе крыло о терновый куст и не могла улететь вместе с другими ласточками в теплые края. Пришла зима, стало очень холодно, и она упала на землю... Больше уже ласточка ничего не помнила. Она даже не знала, как попала сюда, в это подземелье.

Всю зиму прожила ласточка в подземной галерее, а Дюймовочка ухаживала за ней, кормила и поила ее. Ни кроту, ни полевой мыши она не сказала об этом ни слова - ведь оба они совсем не любили птиц.

Когда настала весна и пригрело солнышко, Дюймовочка открыла то окошко, которое проделал в потолке крот, и теплый солнечный луч проскользнул под землю.

Ласточка простилась с девочкой, расправила крылышки, но прежде, чем вылететь, спросила, не хочет ли Дюймовочка выбраться вместе с ней на волю. Пусть сядет к ней на спину, и они полетят в зеленый лес.

Но Дюймовочке было жалко бросить старую полевую мышь - она знала, что старушке будет очень скучно без нее.

- Нет, мне нельзя! - сказала она, вздыхая.

- Ну что ж, прощай! Прощай, милая девочка! - прощебетала ласточка.

Дюймовочка долго глядела ей вслед, и слезы капали у нее из глаз - ей тоже хотелось на простор да и грустно было расставаться с ласточкой.

-Тви-вить, тви-вить! - крикнула в последний раз ласточка и скрылась в зеленом лесу.

А Дюймовочка осталась в мышиной норе.

С каждым днем ей жилось все хуже, все скучнее. Старая мышь не позволяла ей уходить далеко от дома, а поле вокруг норки заросло высокими толстыми колосьями и казалось Дюймовочке дремучим лесом.

И вот однажды старуха мышь сказала Дюймовочке:

- Наш сосед, старый крот, приходил свататься к тебе. Теперь тебе нужно готовить приданое. Ты выходишь замуж за важную особу, и надо, чтоб у тебя всего было вдоволь.

И Дюймовочке пришлось по целым дням прясть пряжу.

Старуха мышь наняла четырех пауков. Они днем и ночью сидели по углам мышиной норки и втихомолку делали свое дело - ткали разные ткани и плели кружева из самой тонкой паутины.

А слепой крот приходил каждый вечер в гости и болтал о том, что скоро лету будет конец, солнце перестанет палить землю и она снова сделается мягкой и рыхлой. Вот тогда-то они и сыграют свадьбу. Но Дюймовочка все грустила и плакала: она совсем не хотела выходить замуж, да еще за толстого слепого крота.

Каждое утро, на восходе солнца, и каждый вечер, на закате, Дюймовочка выходила за порог мышиной норки. Иногда веселый ветерок раздвигал верхушки колосьев, и девочке удавалось увидеть кусочек голубого неба.

“Как светло, как хорошо тут на воле!” - думала Дюймовочка и все вспоминала о ласточке. Ей очень хотелось бы повидаться с птичкой, но ласточка не показывалась над полем. Должно быть, она вилась и носилась далеко-далеко там, в зеленом лесу над голубой рекой...

И вот наступила осень. Приданое для Дюймовочки было готово.

- Через четыре недели твоя свадьба! - сказала Дюймовочке полевая мышь.

Но Дюймовочка заплакала и ответила, что не хочет выходить замуж за скучного крота.

Старуха мышь рассердилась.

- Пустяки! - сказала она. - Не упрямься, а не то попробуешь моих зубов. Чем тебе крот не муж? Одна шуба чего стоит! У самого короля нет такой шубы! Да и в погребах у него не пусто. Благодари судьбу за такого мужа!

Наконец настал день свадьбы, и крот пришел за своей невестой. Значит, ей все-таки придется идти с ним в его темную нору, жить там, глубоко-глубоко под землей, и никогда не видеть ни белого света, ни ясного солнышка - ведь крот их терпеть не может?! А бедной Дюймовочке было так тяжело распроститься навсегда с высоким небом и красным солнышком! У полевой мыши она могла хоть издали, с порога норки, любоваться ими.

И вот она вышла взглянуть на белый свет в последний раз. Хлеб был уже убран с поля, и опять из земли торчали одни голые, засохшие стебли. Девочка отошла подальше от мышиной норки и протянула к солнцу руки:

- Прощай, солнышко, прощай! Потом она увидела маленький красный цветочек, обняла его и сказала:

- Милый цветочек, если увидишь ласточку, передай ей поклон от Дюймовочки.

- Тви-вить, тви-вить! - вдруг раздалось у нее над головой.

Дюймовочка подняла голову и увидела ласточку, которая пролетала над полем. Ласточка тоже увидела девочку и очень обрадовалась. Она опустилась на землю, и Дюймовочка, плача, рассказала своей подруге, как ей не хочется выходить замуж за старого угрюмого крота и жить с ним глубоко под землей, куда никогда не заглядывает солнце.

- Уже наступает холодная зима, - сказала ласточка, - и я улетаю далеко-далеко, в дальние страны. Хочешь лететь со мной? Садись ко мне на спину, только привяжи себя покрепче поясом, и мы улетим с тобой от гадкого крота, улетим далеко, за синие моря, в теплые края, где солнышко светит ярче, где стоит вечное лето и всегда цветут цветы. Полетим со мной, милая крошка! Ты ведь спасла мне жизнь, когда я замерзала в темной холодной яме.

- Да, да, я полечу с тобой! - сказала Дюймовочка. Она села ласточке на спину и крепко привязала себя поясом к самому большому и крепкому перу.

Ласточка стрелой взвилась к небу и полетела над темными лесами, над синими морями и высокими горами, покрытыми снегом. Тут было очень холодно, и Дюймовочка вся зарылась в теплые перья ласточки и высунула только голову, чтобы любоваться прекрасными местами, над которыми они пролетали.

Вот наконец и теплые края! Солнце сияло тут гораздо ярче, чем у нас, небо было выше, а вдоль изгородей вился кудрявый зеленый виноград. В рощах поспевали апельсины и лимоны, а по дорожкам бегали веселые дети и ловили больших пестрых бабочек.

Но ласточка летела дальше и дальше. На берегу прозрачного голубого озера посреди раскидистых деревьев стоял старинный белый мраморный дворец. Виноградные лозы обвивали его высокие колонны, а наверху, под крышей, лепились птичьи гнезда. В одном из них и жила ласточка.

- Вот мой дом! - сказала она. - А ты выбери себе самый красивый цветок. Я посажу тебя в его чашечку, и ты отлично заживешь.

Дюймовочка обрадовалась и от радости захлопала в ладоши.

Внизу, в траве, лежали куски белого мрамора - это свалилась верхушка одной колонны и разбилась на три части. Между мраморными обломками росли крупные белые как снег цветы.

Ласточка спустилась и посадила девочку на широкий лепесток. Но что за чудо? В чашечке цветка оказался маленький человечек, такой светлый и прозрачный, словно он был из хрусталя или утренней росы. За плечами у него дрожали легкие крылышки, на голове блестела маленькая золотая корона, а ростом он был не больше нашей Дюймовочки. Это был король эльфов.

Когда ласточка подлетела к цветку, эльф не на шутку перепугался. Ведь он был такой маленький, а ласточка такая большая!

Зато как же он обрадовался, когда ласточка улетела, оставив в цветке Дюймовочку! Никогда еще он не видал такой красивой девочки одного с ним роста. Он низко поклонился ей и спросил, как ее зовут.

- Дюймовочка! - ответила девочка.

- Милая Дюймовочка, - сказал эльф, - согласна ли ты быть моей женой, королевой цветов?

Дюймовочка поглядела на красивого эльфа. Ах, он был совсем не похож на глупого, грязного сынка старой жабы и на слепого крота в бархатной шубе! И она сразу согласилась.

Тогда из каждого цветка, перегоняя друг друга, вылетели эльфы. Они окружили Дюймовочку и одарили ее чудесными подарками.

Но больше всех других подарков понравились Дюймовочке крылья - пара прозрачных легких крылышек. совсем как у стрекозы. Их привязали Дюймовочке за плечами, и она тоже могла теперь летать с цветка на цветок. То-то была радость!

- Тебя больше не будут звать Дюймовочкой. У нас, эльфов, другие имена, -сказал Дюймовочке король. - Мы будем называть тебя Майей!

И все эльфы закружились над цветами в веселом хороводе, сами легкие и яркие, как лепестки цветов.

А ласточка сидела наверху в своем гнезде и распевала песни, как умела.

Всю теплую зиму эльфы плясали под ее песни. А когда в холодные страны пришла весна, ласточка стала собираться на родину.

- Прощай, прощай! - прощебетала она своей маленькой подруге и полетела через моря, горы и леса домой, в Данию.

Там у нее было маленькое гнездышко, как раз над окном человека, который умел хорошо рассказывать сказки. Ласточка рассказала ему про Дюймовочку, а от него и мы узнали эту историю.

<<