Ole-Luk-Oie, The Dream-God

by

Hans Christian Andersen

Dio de dormo

de

Hans Christian Andersen

There is nobody in the world who knows so many stories as Ole-Luk-Oie, or who can relate them so nicely.

In the evening, while the children are seated at the table or in their little chairs, he comes up the stairs very softly, for he walks in his socks, then he opens the doors without the slightest noise, and throws a small quantity of very fine dust in their eyes, just enough to prevent them from keeping them open, and so they do not see him. Then he creeps behind them, and blows softly upon their necks, till their heads begin to droop. But Ole-Luk-Oie does not wish to hurt them, for he is very fond of children, and only wants them to be quiet that he may relate to them pretty stories, and they never are quiet until they are in bed and asleep.

As soon as they are asleep, Ole-Luk-Oie seats himself upon the bed. He is nicely dressed; his coat is made of silken stuff; it is impossible to say of what color, for it changes from green to red, and from red to blue as he turns from side to side. Under each arm he carries an umbrella; one of them, with pictures on the inside, he spreads over the good children, and then they dream the most beautiful stories the whole night. But the other umbrella has no pictures, and this he holds over the naughty children so that they sleep heavily, and wake in the morning without having dreamed at all.

Now we shall hear how Ole-Luk-Oie came every night during a whole week to the little boy named Hjalmar, and what he told him. There were seven stories, as there are seven days in the week.

Monday

“Now pay attention,” said Ole-Luk-Oie, in the evening, when Hjalmar was in bed, “and I will decorate the room.”

Immediately all the flowers in the flower-pots became large trees, with long branches reaching to the ceiling, and stretching along the walls, so that the whole room was like a greenhouse. All the branches were loaded with flowers, each flower as beautiful and as fragrant as a rose; and, had any one tasted them, he would have found them sweeter even than jam. The fruit glittered like gold, and there were cakes so full of plums that they were nearly bursting. It was incomparably beautiful. At the same time sounded dismal moans from the table-drawer in which lay Hjalmar's school books.

“What can that be now?” said Ole-Luk-Oie, going to the table and pulling out the drawer.

It was a slate, in such distress because of a false number in the sum, that it had almost broken itself to pieces. The pencil pulled and tugged at its string as if it were a little dog that wanted to help, but could not.

And then came a moan from Hjalmar's copy-book. Oh, it was quite terrible to hear! On each leaf stood a row of capital letters, every one having a small letter by its side. This formed a copy; under these were other letters, which Hjalmar had written: they fancied they looked like the copy, but they were mistaken; for they were leaning on one side as if they intended to fall over the pencil-lines.

“See, this is the way you should hold yourselves,” said the copy. “Look here, you should slope thus, with a graceful curve.”

“Oh, we are very willing to do so, but we cannot,” said Hjalmar's letters; “we are so wretchedly made.”

“You must be scratched out, then,” said Ole-Luk-Oie.

“Oh, no!” they cried, and then they stood up so gracefully it was quite a pleasure to look at them.

“Now we must give up our stories, and exercise these letters,” said Ole-Luk-Oie; “One, two– one, two– ” So he drilled them till they stood up gracefully, and looked as beautiful as a copy could look. But after Ole-Luk-Oie was gone, and Hjalmar looked at them in the morning, they were as wretched and as awkward as ever.

Tuesday

As soon as Hjalmar was in bed, Ole-Luk-Oie touched, with his little magic wand, all the furniture in the room, which immediately began to chatter, and each article only talked of itself.

Over the chest of drawers hung a large picture in a gilt frame, representing a landscape, with fine old trees, flowers in the grass, and a broad stream, which flowed through the wood, past several castles, far out into the wild ocean. Ole-Luk-Oie touched the picture with his magic wand, and immediately the birds commenced singing, the branches of the trees rustled, and the clouds moved across the sky, casting their shadows on the landscape beneath them.

Then Ole-Luk-Oie lifted little Hjalmar up to the frame, and placed his feet in the picture, just on the high grass, and there he stood with the sun shining down upon him through the branches of the trees. He ran to the water, and seated himself in a little boat which lay there, and which was painted red and white. The sails glittered like silver, and six swans, each with a golden circlet round its neck, and a bright blue star on its forehead, drew the boat past the green wood, where the trees talked of robbers and witches, and the flowers of beautiful little elves and fairies, whose histories the butterflies had related to them.

Brilliant fish, with scales like silver and gold, swam after the boat, sometimes making a spring and splashing the water round them, while birds, red and blue, small and great, flew after him in two long lines. The gnats danced round them, and the cockchafers cried “Buz, buz.” They all wanted to follow Hjalmar, and all had some story to tell him.

It was a most pleasant sail. Sometimes the forests were thick and dark, sometimes like a beautiful garden, gay with sunshine and flowers; then he passed great palaces of glass and of marble, and on the balconies stood princesses, whose faces were those of little girls whom Hjalmar knew well, and had often played with. One of them held out her hand, in which was a heart made of sugar, more beautiful than any confectioner ever sold. As Hjalmar sailed by, he caught hold of one side of the sugar heart, and held it fast, and the princess held fast also, so that it broke in two pieces. Hjalmar had one piece, and the princess the other, but Hjalmar's was the largest. At each castle stood little princes acting as sentinels. They presented arms, and had golden swords, and made it rain plums and tin soldiers, so that they must have been real princes.

Hjalmar continued to sail, sometimes through woods, sometimes as it were through large halls, and then by large cities. At last he came to the town where his nurse lived, who had carried him in her arms when he was a very little boy, and had always been kind to him. She nodded and beckoned to him, and then sang the little verses she had herself composed and set to him,–

How oft my memory turns to thee,
My own Hjalmar, ever dear!
When I could watch thy infant glee,
Or kiss away a pearly tear.
'Twas in my arms thy lisping tongue
First spoke the half-remembered word,
While o'er thy tottering steps I hung,
My fond protection to afford.
Farewell! I pray the Heavenly Power
To keep thee till thy dying hour.

And all the birds sang the same tune, the flowers danced on their stems, and the old trees nodded as if Ole-Luk-Oie had been telling them stories as well.

Wednesday

How the rain did pour down! Hjalmar could hear it in his sleep;. and when Ole-Luk-Oie opened the window, the water flowed quite up to the window-sill. It had the appearance of a large lake outside, and a beautiful ship lay close to the house.

“Wilt thou sail with me to-night, little Hjalmar?” said Ole-Luk-Oie; “then we shall see foreign countries, and thou shalt return here in the morning.”

All in a moment, there stood Hjalmar, in his best clothes, on the deck of the noble ship; and immediately the weather became fine. They sailed through the streets, round by the church, and on every side rolled the wide, great sea. They sailed till the land disappeared, and then they saw a flock of storks, who had left their own country, and were travelling to warmer climates. The storks flew one behind the other, and had already been a long, long time on the wing. One of them seemed so tired that his wings could scarcely carry him. He was the last of the row, and was soon left very far behind. At length he sunk lower and lower, with outstretched wings, flapping them in vain, till his feet touched the rigging of the ship, and he slided from the sails to the deck, and stood before them. Then a sailor-boy caught him, and put him in the hen-house, with the fowls, the ducks, and the turkeys, while the poor stork stood quite bewildered amongst them.

“Just look at that fellow,” said the chickens.

Then the turkey-cock puffed himself out as large as he could, and inquired who he was; and the ducks waddled backwards, crying, “Quack, quack.”

Then the stork told them all about warm Africa, of the pyramids, and of the ostrich, which, like a wild horse, runs across the desert. But the ducks did not understand what he said, and quacked amongst themselves, “We are all of the same opinion; namely, that he is stupid.”

“Yes, to be sure, he is stupid,” said the turkey-cock; and gobbled.

Then the stork remained quite silent, and thought of his home in Africa.

“Those are handsome thin legs of yours,” said the turkey-cock. “What do they cost a yard?”

“Quack, quack, quack,” grinned the ducks; but, the stork pretended not to hear.

“You may as well laugh,” said the turkey; “for that remark was rather witty, or perhaps it was above you. Ah, ah, is he not clever? He will be a great amusement to us while he remains here.” And then he gobbled, and the ducks quacked, “Gobble, gobble; Quack, quack.”

What a terrible uproar they made, while they were having such fun among themselves!

Then Hjalmar went to the hen-house; and, opening the door, called to the stork. Then he hopped out on the deck. He had rested himself now, and he looked happy, and seemed as if he nodded to Hjalmar, as if to thank him. Then he spread his wings, and flew away to warmer countries, while the hens clucked, the ducks quacked, and the turkey-cock turned quite scarlet in the head.

“To-morrow you shall be made into soup,” said Hjalmar to the fowls; and then he awoke, and found himself lying in his little bed.

It was a wonderful journey which Ole-Luk-Oie had made him take this night.

En la tuta mondo neniu scias tiom multe da historioj, kiel la dio de dormo. Li estas bonega rakontisto.

Chirkau la vespero, kiam la infanoj sidas ankorau tre bonkondute che la tablo au sur sia tabureto, venas la dio de dormo. Li venas lau la shtuparo mallaute, char li havas sur la piedoj nur shtrumpojn; tute senbrue li malfermas la pordon, kaj rapide li shprucigas al la infanoj en la okulojn dolchan lakton, tre delikatan, tre delikatan, kiu tamen tute sufichas por tio, ke ili plu ne povas teni la okulojn nefermitaj. Tial ili ankau lin ne vidas. Li glitkuras rekte malantau ilin, blovas al ili kviete sur la nukon, kaj tiam la kapeto farighas al ili tute peza. Jes, sed tio ne faras al ili doloron, char la dio de dormo estas tre bona por la infanoj. Li nur postulas, ke ili estu trankvilaj, kaj tiaj ili estas pleje tiam, kiam oni ilin enlitigis. Ili devas esti silentaj, por ke li povu rakonti al ili historiojn.

Kiam la infanoj jam dormas, la dio de dormo sidighas al ili sur la lito. Li estas bone vestita, lia frako estas el silko, sed estas ne eble diri precize, kian koloron ghi havas, char ghi briletas verde, rughe kaj blue, depende de tio, en kia direkto li sin turnas. Sub chiu el siaj du brakoj li tenas ombrelon; unu estas kun bildoj, li etendas ghin super la infanoj, kaj tiam ili songhas dum la tuta nokto plej belajn historiojn; la dua estas tute sen desegnoj, ghin li starigas super la malbonkondutaj infanoj, por ke ili dormu tute senkonscie. Kiam ili matene vekighas, ili estas songhintaj absolute nenion.

Nun ni audu, kiel la dio de dormo en la dauro de tuta semajno chiuvespere venadis al unu malgranda knabo, kiu estis nomata Hjalmar, kaj kion li rakontis al li. Tio estas sume sep historioj, char ekzistas sep tagoj en la semajno.

Lundo

“Auskultu, mia kara!” diris la dio de dormo vespere, kiam Hjalmar estis enlitigita, “nun mi montros al vi mian tutan belajhon!” Tiam chiuj floroj en la florpotoj aliformighis en grandajn arbojn, kiuj etendis siajn longajn branchojn sub la plafono kaj laulonge de la muroj, tiel ke la tuta chambro aspektis kiel plej bela ghardeno. Chiuj branchoj estis plenaj de floroj, kaj chiu floro estis pli bela ol rozo, havis balzaman aromon, kaj se oni volis ghin manghi, ghi estis pli dolcha ol konfitajho. La fruktoj brilis tute kiel oro, kaj tie estis bulketoj, kiuj krevis de abundego de sekvinberoj. Estis neimageble bele. Sed subite el la tirkesto, kie kushis la lernejaj libroj de Hjalmar, audighis terura plorkriado.

“Kio ghi estas?” demandis la dio de dormo, iris al la tablo kaj eltiris la tirkeston. Tio estis la ardeza tabuleto, en kiu sentighis shirado kaj pinchado, char en la ekzemplon de kalkulado enshtelighis malghusta nombro, tiel ke la aliaj nombroj volis diskuri. La grifelo saltadis sur sia shnureto tien kaj reen, kvazau ghi estus malgranda hundo, kiu volus helpi al la kalkula ekzemplo, sed ghi ne povis tion fari. Ankau en la skribkajero de Hjalmar audighis tia plorado, ke estis malagrable ghin auskulti. Sur chiu pago laulonge, de supre ghis malsupre, staris chiuj grandaj literoj, chiu kun malgranda litero flanke, unu post la alia. Tio estis la skribmodelo, kaj apud ghi staris kelke da aliaj literoj, kiuj pensis, ke ili aspektas tiel same, char ilin faris la propra plumo de Hjalmar. Sed ho ve! ili aspektis preskau tiel, kvazau ili falpushighus super la liniojn, sur kiuj ili devis stari.

“Rigardu, tiele vi devas vin teni!” diris la skribmodelo. “Rigardu, iom oblikve, sed forte!”

“Ho, ni tion volus,” diris la literoj de Hjalmar, “sed ni ne povas, ni estas tiel malbonaj kaj malkleraj!”

“En tia okazo vi ricevos infanan pulvoron!” diris la dio de dormo.

“Ho ne!” ili ekkriis, kaj tuj ili ekstaris tute rekte; ke estis plezuro tion vidi.

“Hodiau neniuj historioj estos rakontataj!” diris la dio de dormo. “Nun mi devas ilin ekzerci! Unu, du! Unu, du!” Li ekzercis la literojn, kaj ili staris tiel rekte kaj sane, kiel povas stari nur skribmodelo. Sed kiam la dio de dormo foriris kaj Hjalmar matene rigardis, ili estis tiel same mizeraj, kiel antaue.

Mardo

Tuj kiam Hjalmar enlitighis, la dio de dormo per sia sorcha shprucigilo aspergis chiujn meblojn en la chambro, kaj ili tuj komencis babili, kaj ili chiuj babilis nur pri si mem, esceptinte la krachujon, kiu staris silente kaj koleris, ke ili povas esti tiel vantaj, por paroli nur pri si, pensi nur pri si kaj ne aludi ech per unu vorto tiun, kiu staras tiel modeste en la angulo kaj lasas krachi sur sin.

Super la komodo pendis granda pentrajho en riche orita kadro, ghi prezentis pejzaghon. Oni vidis altajn maljunajn arbojn, florojn en herbo kaj grandan akvon, kiun trafluis rivero, kiu serpentumis chirkau arbaro preter multe da kasteloj kaj malproksime envershighis en la sovaghan maron. La dio de dormo aspergis per sia sorcha shprucigilo la pentrajhon, kaj tiam la birdoj sur ghi komencis kanti, la branchoj de la arboj movighis, kaj la nuboj flugis tiel nature, ke oni povis vidi, kiel ilia ombro forglitas super la pejzagho.

Nun la dio de dormo levis la malgrandan Hjalmaron tiel alte, ke chi tiu povis meti siajn piedojn en la kadron kaj ghuste en la altan herbon. Tie li nun staris. La suno brilis sur lin tra inter la branchoj. Li kuris al la akvo kaj sidighis en malgranda boato, kiu tie trovighis. Ghi estis farbita rughe kaj blanke, la veloj brilis kiel arghento, kaj ses cignoj, chiuj kun oraj kronoj malsupren pendantaj de la kolo kaj kun radianta blua stelo sur la kapo, tiris la boaton preter la verda arbaro, kie la arboj rakontis pri rabistoj kaj la floroj pri la charmaj malgrandaj elfoj kaj pri tio, kion flustris al ili la papilioj.

Plej belaj fishoj kun arghentaj kaj oraj skvamoj naghis post la boato; de tempo al tempo ili elsaltis super la akvon, kiu plaudighis, kaj birdoj, rughaj kaj bluaj, malgrandaj kaj grandaj, fluge sekvis en du longaj vicoj, la kuloj dancis kaj la majskaraboj murmuris “bum, bum!” Chiuj volis sekvi Hjalmaron, kaj chiu havis ian historion por rakonti.

Certe tio estis shipveturado tia, kia ghi devas esti! Jen la arbaroj, estis densaj kaj mallumaj, jen ili estis kiel plej bela parko kun sunlumo kaj floroj, kaj pretere oni vidis grandajn kastelojn el vitro kaj marmoro. Sur la balkonoj staris reghidinoj, kaj chiuj ili estis malgrandaj knabinoj, kiujn Hjalmar tre bone konis, char li jam antaue ludis kun ili. Ili etendis la manon, kaj chiu el ili antautenis al li plej charman sukerajhon, kiun nur povas vendi la kukistino, kaj Hjalmar che la preterveturado kaptis unu finon de la sukerajho kaj la reghidino tenis forte, tiel ke chiu el ambau ricevis unu parton, shi la malpli grandan, Hjalmar la pli grandan. Antau chiu kastelo malgrandaj reghidoj staris garde. Ili tenis shultre orajn sabrojn kaj pluvigis sekvinberojn kaj stanajn soldatojn. Tio estis veraj reghidoj!

Jen Hjalmar shipveturis tra arbaroj, jen rekte tra grandaj salonoj au meze tra urbo. Li traveturis ankau tiun urbon, en kiu loghis lia vartistino, la bona knabino, kiu portadis lin, kiam li estis tute malgranda knabo, kaj kiu lin tiel amis. Shi faris kapsignojn kaj kantis la charman versajhon, kiun shi mem verkis kaj sendis al Hjalmar:

Tre ofte pensas mi pri vi,
Infano charma kaj amata!
Tre ofte vin ja kisis mi
Sur busho, vango delikata!
El via bush' l' unua vort'
Ghi mian tusis ja orelon.
Vin benu Di'! Al mi la sort'
Forrabis mian luman stelon.

Kaj chiuj birdoj kunkantis, la floroj dancis sur siaj trunketoj; kaj la maljunaj arboj balancis la kapojn, kvazau la dio de dormo ankau al ili rakontus historiojn.

Merkredo

Ha, kiel la pluvo torentis! Hjalmar povis tion audi en sia dormo, kaj kiam la dio de dormo malfermis fenestron, la akvo ekstere atingis ghis la fenestro: Tuta lago rulighadis jam ekstere, kaj plej bela shipo staris tute antau la domo.

“Chu vi volas shipveturi kun mi, malgranda Hjalmar?” demandis la dio de dormo, “en tia okazo vi povas en chi tiu nokto veturi en fremdajn landojn kaj morgau tamen esti denove chi tie!”

Post unu momento Hjalmar en siaj dimanchaj vestoj staris sur plej bela shipo, kaj tuj la vetero serenighis kaj ili ekveturis shipe tra la stratoj, preterveturis la preghejon, kaj jen chio estis jam granda, sovagha maro. Ili veturis tiel longe, ghis neniu lando plu estis videbla. Ili ankau rimarkis amason da cikonioj, kiuj ankau forlasis la hejmon kaj flugis al la varmaj landoj. La cikonioj flugis unu tuj post la alia, kaj ili estis jam flugintaj tre grandan distancon. Unu el ili estis tiel laca, ke ghiaj flugiloj jam apenau povis gin porti. Ghi estis la lasta en la vico, kaj baldau ghi restis je granda distanco malantaue, fine ghi kun etenditaj flugiloj mallevighis chiam pli kaj pli malalten, faris ankorau kelke da frapoj per la flugiloj, sed nenio helpis. Jen ghi ektushis per siaj piedoj la shnuregaron de la shipo, glitis malsupren lau la velo kaj bum! ghi trovigis sur la ferdeko.

Tiam la marista lernanto prenis ghin kaj enfermis ghin en la kokinejon, al la kokinoj, anasoj kaj meleagroj. La kompatinda cikonio tute timigite staris meze de ili.

“Chu vi ghin ne vidas?” kriis chiuj kokinoj.

La meleagro plenblovis sin per chiuj fortoj kaj demandis la cikonion, kiu ghi estas. La anasoj iris dorsen kaj pushis unu la alian: “Rapidu, rapidu!”

La cikonio rakontis pri la varma Afriko, pri la piramidoj kaj pri la struto, kiu galopas tra la dezerto kiel sovagha chevalo, sed la anasoj ne komprenis, kion li parolis, kaj tial ili pushis unu la alian: “Ni certe chiuj konsentas pri tio, ke li estas malsagha?”

“Jes, kompreneble li estas malsagha!” diris la meleagro kaj kriis “glu-glu-glu!” Tiam la cikonio eksilentis kaj pensis pri sia Afriko.

“Por la amantoj de maldikaj kruroj, viaj estas tute belaj!” mokis la meleagro. “Kiom kostas ulno da ili?”

“Ha, ha, ha, ha!” rikanis chiuj anasoj, sed la cikonio shajnigis, ke ghi tion tute ne audas.

“Vi povas tute senghene ankau ridi!” diris la meleagro, “char vere en miaj vortoj trovighas multe da sprito; au eble ili shajnis al vi tro malprofundaj? Jes, jes, li ne estas multflanka. Ni konservu niajn shercojn por ni solaj!” Kaj la kokinoj klukis, kaj la anasoj kriis “gik-gak, gik-gak!” Terure gajaj shajnis al ili iliaj propraj shercoj.

Sed Hjalmar iris al la kokinejo, malfermis la pordon, vokis la cikonion, kaj ghi elsaltetis al li sur la ferdekon. Nun ghi estis iom ripozinta, kaj shajnis, ke ghi balancas al Hjalmar la kapon, por danki lin. Poste ghi etendis siajn flugilojn kaj ekflugis al la varmaj landoj; sed la kokinoj klukis, la anasoj kriis, kaj la meleagro ricevis tute rughan kapon.

“Morgau ni kuiros el vi supon!” diris Hjalmar, kaj tiam li vekighis kaj kushis en sia liteto.

Tre rimarkinda tamen estis la vojagho, kiun la dio de dormo lasis lin fari en tiu nokto.

Г.Х. Андерсен

Оле-Лукойе

Никто на свете не знает столько историй, сколько Оле-Лукойе. Вот мастер рассказывать-то!

Вечером, когда дети смирно сидят за столом или на своих скамеечках, является Оле-Лукойе. В одних чулках он подымается тихонько по лестнице, потом осторожно приотворит дверь, неслышно шагнет в комнату и слегка прыснет детям в глаза сладким молоком. Веки у детей начинают слипаться, и они уже не могут разглядеть Оле, а он подкрадывается к ним сзади и начинает легонько дуть им в затылок. Подует - и головки у них сейчас отяжелеют. Это совсем не больно - у Оле-Лукойе нет ведь злого умысла; он хочет только, чтобы дети угомонились, а для этого их непременно надо уложить в постель! Ну вот он и уложит их, а потом уж начинает рассказывать истории.

Когда дети заснут, Оле-Лукойе присаживается к ним на постель. Одет он чудесно: на нем шелковый кафтан, только нельзя сказать, какого цвета, - он отливает то голубым, то зеленым, то красным, смотря по тому, в какую сторону повернется Оле. Под мышками у него по зонтику: один с картинками - его он раскрывает над хорошими детьми, и тогда им всю ночь снятся волшебные сказки, другой совсем простой, гладкий, - его он раскрывает над нехорошими детьми: ну, они и спят всю ночь как убитые, и поутру оказывается, что они ровно ничего не видали во сне!

Послушаем же о том, как Оле-Лукойе навещал каждый вечер одного мальчика, Яльмара, и рассказывал ему истории! Это будет целых семь историй: в неделе ведь семь дней.

Понедельник

- Ну вот, - сказал Оле-Лукойе, уложив Яльмара в постель, - теперь украсим комнату!

И в один миг все комнатные цветы превратились в большие деревья, которые тянули свои длинные ветви вдоль стен к самому потолку, а вся комната превратилась в чудеснейшую беседку. Ветви деревьев были усеяны цветами; каждый цветок по красоте и запаху был лучше розы, а вкусом (если бы только вы захотели его попробовать) слаще варенья; плоды же блестели, как золотые. Еще на деревьях были пышки, которые чуть не лопались от изюмной начинки. Просто чудо что такое!

Вдруг в ящике стола, где лежали учебные принадлежности Яльмара, поднялись ужасные стоны.

- Что там такое? - сказал Оле-Лукойе, пошел и выдвинул ящик.

Оказывается, это рвала и метала аспидная доска: в решение написанной на ней задачи вкралась ошибка, и все вычисления готовы были рассыпаться; грифель скакал и прыгал на своей веревочке, точно собачка: он очень хотел помочь делу, да не мог. Громко стонала и тетрадь Яльмара, слушать ее было просто ужасно! На каждой странице стояли большие буквы, а с ними рядом маленькие, и так целым столбцом одна под другой - это была пропись; сбоку же шли другие, воображавшие, что держатся так же твердо. Их писал Яльмар, и они, казалось, спотыкались об линейки, на которых должны были стоять.

- Вот как надо держаться! - говорила пропись. - Вот так, с легким наклоном вправо!

- Ах, мы бы и рады, - отвечали буквы Яльмара, - да не можем! Мы такие плохонькие!

- Так вас надо немного подтянуть! - сказал Оле-Лукойе.

- Ой, нет! - закричали они и выпрямились так, что любо было глядеть.

- Ну, теперь нам не до историй! - сказал Оле-Лукойе. - Будем-ка упражняться! Раз-два! Раз-два!

И он довел все буквы Яльмара так, что они стояли уже ровно и бодро, как твоя пропись. Но утром, когда Оле-Лукойе ушел и Яльмар проснулся, они выглядели такими же жалкими, как прежде.

Вторник

Как только Яльмар улегся, Оле-Лукойе дотронулся своею волшебной брызгалкой до мебели, и все вещи сейчас же начали болтать, и болтали они о себе все, кроме плевательницы; эта молчала и сердилась про себя на их тщеславие: говорят только о себе да о себе и даже не подумают о той, что так скромно стоит в углу и позволяет в себя плевать!

Над комодом висела большая картина в золоченой раме; на ней была изображена красивая местность: высокие старые деревья, трава, цветы и широкая река, убегавшая мимо дворцов за лес, в далекое море.

Оле-Лукойе дотронулся волшебной брызгалкой до картины, и нарисованные на ней птицы запели, ветви деревьев зашевелились, а облака понеслись по небу; видно было даже, как скользила по земле их тень.

Затем Оле приподнял Яльмара к раме, и мальчик стал ногами прямо в высокую траву. Солнышко светило на него сквозь ветви деревьев, он побежал к воде и уселся в лодочку, которая колыхалась у берега. Лодочка была выкрашена в красное с белым, паруса блестели, как серебряные, и шесть лебедей с золотыми коронами на шеях и сияющими голубыми звездами на головах повлекли лодочку вдоль зеленых лесов, где деревья рассказывали о разбойниках и ведьмах, а цветы - о прелестных маленьких эльфах и о том, что они слышали от бабочек.

Чудеснейшие рыбы с серебристою и золотистою чешуей плыли за лодкой, ныряли и плескали в воде хвостами; красные и голубые, большие и маленькие птицы летели за Яльмаром двумя длинными вереницами; комары танцевали, а майские жуки гудели:

“Жуу! Жуу!”; всем хотелось провожать Яльмара, и у каждого была для него наготове история.

Да, вот это было плавание!

Леса то густели и темнели, то становились похожими на прекрасные сады, озаренные солнцем и усеянные цветами. По берегам реки возвышались большие хрустальные и мраморные дворцы; на балконах их стояли принцессы, и всё это были знакомые Яльмару девочки, с которыми он часто играл.

Каждая держала в правой руке славного обсахаренного пряничного поросенка - такого редко купишь у торговки. Яльмар, проплывая мимо, хватался за один конец пряника, принцесса крепко держалась за другой, и пряник разламывался пополам; каждый получал свою долю: Яльмар - побольше, принцесса - поменьше. У всех дворцов стояли на часах маленькие принцы; они отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали его изюмом и оловянными солдатиками, - вот что значит настоящие-то принцы!

Яльмар плыл через леса, через какие-то огромные залы и города... Проплыл он и через город, где жила его старая няня, которая носила его на руках, когда он был еще малюткой, и очень любила своего питомца. И вот он увидел ее: она кланялась, посылала ему рукою воздушные поцелуи и пела хорошенькую песенку, которую сама сложила и - прислала Яльмару:

- Мой Яльмар, тебя вспоминаю
Почти каждый день, каждый час!
Сказать не могу, как желаю
Тебя увидать вновь хоть раз!
Тебя ведь я в люльке качала,
Учила ходить, говорить
И в щечки и в лоб целовала.
Так как мне тебя не любить!

И птички подпевали ей, цветы приплясывали, а старые ивы кивали, как будто Оле-Лукойе и им рассказывал историю.

Среда

Ну и дождь лил! Яльмар слышал этот страшный шум даже во сне; когда же Оле-Лукойе открыл окно, оказалось, что вода стоит вровень с подоконником. Целое озеро! Зато к самому дому причалил великолепнейший корабль.

- Хочешь прогуляться, Яльмар? - спросил Оле. - Побываешь ночью в чужих землях, а к утру - опять дома!

И вот Яльмар, разодетый по-праздничному, очутился на корабле. Погода сейчас же прояснилась; они проплыли по улицам, мимо церкви, и оказались среди сплошного огромного озера. Наконец они уплыли так далеко, что земля совсем скрылась из глаз. По поднебесью неслась стая аистов; они тоже собрались в чужие теплые края и летели длинною вереницей, один за другим. Они были в пути уже много-много дней, и один из них так устал, что крылья отказывались ему служить. Он летел позади всех, потом отстал и начал опускаться на своих распущенных крыльях все ниже и ниже, вот взмахнул ими раз, другой, но напрасно... Скоро он задел за мачту корабля. скользнул по снастям и - бах! - упал прямо на палубу.

Юнга подхватил его и посадил в птичник к курам, уткам и индейкам. Бедняга аист стоял и уныло озирался кругом.

- Ишь какой! - сказали куры.

А индейский петух надулся и спросил у аиста, кто он таков; утки же пятились, подталкивая друг друга крыльями, и крякали: “Дур-рак! Дур-рак!”

Аист рассказал им про жаркую Африку, про пирамиды и страусов, которые носятся по пустыне с быстротой диких лошадей, но утки ничего не поняли и опять стали подталкивать одна другую:

- Ну не дурак ли?

- Конечно, дурак! - сказал индейский петух и сердито забормотал.

Аист замолчал и стал думать о своей Африке.

- Какие у вас чудесные тонкие ноги! - сказал индейский петух. - Почем аршин?

- Кряк! Кряк! Кряк! - закрякали смешливые утки, но аист как будто и не слыхал.

- Могли бы и вы посмеяться с нами! - сказал аисту индейский петух. - Очень забавно было сказано! Да куда там, для него это слишком низменно! И вообще нельзя сказать, чтобы он отличался понятливостью. Что ж, будем забавлять себя сами!

И куры кудахтали, утки крякали, и это их ужасно забавляло.

Но Яльмар подошел к птичнику, открыл дверцу, поманил аиста, и тот выпрыгнул к нему на палубу - он уже успел отдохнуть. Аист как будто поклонился Яльмару в знак благодарности, взмахнул широкими крыльями и полетел в теплые края. Куры закудахтали, утки закрякали, а индейский петух так надулся, что гребешок у него весь налился кровью.

- Завтра из вас сварят суп! - сказал Яльмар и проснулся опять в своей маленькой кроватке.

Славное путешествие проделали они ночью с Оле-Лукойе!


>>