Русский домик

О словесном нашествии иноплеменных

И прииде язык некий, от стран неведомых”, - так в древнерусских летописях повествовалось о нашествии татар.

Некоторым современным читателям уже надо напоминать, что слово “язык” у наших предков означало не только часть тела, производящую звуки речи, и не только единство всех правил, приемов и средств этой речи, но еще и сам народ, говорящий на данном языке в данном духе и смысле.

Вспомним строку Пушкина о “Руси великой”: “И назовет меня всяк сущий в ней язык...” (а далее примерное перечисление представителей некоторых российских “языков”, то есть народов: “внук славян”, “финн”, “тунгус”, “калмык”). Наши предки славяне, или словене, то есть народ славы и слова (это речения однокоренные), как никто другой помнили и понимали, что язык хранит и передает самую сущность, само духовное существо данного народа, которое, с одной стороны, отличает людей от библейских “скотов бессловесных”, а с другой - различает народы между собою, придает многоцветие общему роду человеческому.

Как это было

Итак, наши предки понимали, что нашествие враждебных народов - это вторжение прежде всего языковое, словесное, это насилие чуждой духовности. Незнакомый язык-народ приходит и вытесняет, быстро или медленно, нашу родную речь, а с нею и наших близких, нас самих с лица нашей земли. Древние славяне на Руси хорошо понимали это, однако не принимали и защищали не только себя, свой дух и язык, но и языки других - многочисленных малых народов, рассеянных по просторам общей Родины и оказавшихся под ее опекой. Этому попечению о себе и союзниках способствовало и принятое славянами Православие с его представлением о богоустановленной сохранности всех языков-народов вплоть до Страшного Суда и далее, в вечности, сообразно с заслугами или же грехами каждого (Мф. 25: 31 - 46; 21; 43), - так же, как будет сохранено в вечности и личное своеобразие отдельных людей

Так думали и так верили наши предки, и эти думы о языке воскресали всякий раз, когда наступала лихая година. Настоящие русские писатели, продолжая обычай летописцев, предупреждают нас о том, что самые разрушительные нашествия враждебных народов обычно предваряются и довершаются порабощением языка - главной крепости народного духа. Еще в 1756 году в наброске статьи “О нынешнем состоянии словесных наук в России” Ломоносов проницательно заметил в связи с возросшим могуществом Франции: “Военную силу ее чувствуют больше соседние народы, употребление языка не токмо по всей Европе простирается и господствует, но и в отдаленных частях света разным европейским народам, как единоплеменным, для сообщения их по большей части служит”. Для Ломоносова “сипа <...> российского языка” - действительность, а не оборот красноречия. Язык укрепляет и охраняет весь быт, государственность данного народа, а распространяясь в иных странах, он способствует росту влияния народа среди других. Напротив, слабея языком, народ уступает другим не только свое духовное богатство, но и всё жизненное пространство. Рассуждая об этом, Ломоносов призывает отечественных писателей быть настоящими духовными воинами, хранить и обогащать свой язык, свою словесность.

Как проницательный ученый Ломоносов описал важную закономерность духовной жизни, не только объясняя прошлое, но и предсказывая будущее. Действительно, нашествию поляков в 1612 году предшествовало многолетнее увлечение верхушки общества польским языком, нашествию французов в 1812 году - увлечение французским.

Страшный опыт 1812 года заставил многих русских на время отрезвиться от упоения всем французским. Н. И. Гнедич в “Описании торжественного открытия Императорской Публичной библиотеки” (1814) свидетельствует: “Я слышал, как убийц наших детей языком убийц их у вас проклинали с прекрасным произношением; я слышал, как молили Бога о спасении отечества языком врагов Бога и отечества, сохраняя выговор во всем совершенстве!”. Н. И. Кутузов в рассуждении “О причинах благоденствия и величия народов” (1820) также учитывает опыт 1812 года и развивает мысли Ломоносова: “Иноземцы, дабы господствовать над умами людей, стараются возродить хладнокровие и само пренебрежение к отечественному наречию. Язык заключает в себе всё то, что соединяет человека с обществом <-..>. Язык сближает чувства людей, совокупляет понятия воедино <...>. Народы для знаменитости и могущества должны заботиться о господстве языка природного во всех владениях своих, о всегдашнем употреблении его в совершенстве: совершенством языка познается величие народное”. Кутузов считает, что добровольное духовное преклонение перед другим народом-языком - дело опасное и нетерпимое: “Какой народ может быть уверен в благородных намерениях другого народа? Не часто ли одно общество старается на развалинах другого основать свое владычество? Не находим ли мы в истории, что под личиною доброжелателей скрывались враги непримиримые?”. В том же духе рассуждает и В. К. Кюхельбекер в докладе, прочитанном по-французски перед писателями Парижа (1821): заимствованные иностранные слова “до сих пор искажают письменную речь, придают ей нечто от враждебной державы, оскорбляют национальную гордость и являются но справедливости предметом насмешек тех же иностранцев, у которых заимствованы эти варварские выражения”. Любопытно, что будучи немцем по происхождению, но уже совершенно обрусевшим и русским по духу и языку писателем, Кюхельбекер особенно оскорбляется “немецкими словами”: они “совсем недавно вкрались в наш язык и <...> представляют собою совершенно невыносимые варваризмы. Русское ухо никогда не будет в состоянии привыкнуть к этим тевтонским звукам. Мы не теряем надежды, что, в конце концов, правительство примет меры, чтобы больше не оскорблять народного чувства шлагбаумами, ордонанс-гаузами, обер-гофмаршадами и т.д. словами”.

С годами, однако, предупреждения писателей раздавались всё реже и всё туже доходили до слуха читателей. Когда в 1848 году волна мятежей прокатилась по Европе, известный романист М. Н. Загоскин написал рассуждение о “словесном нашествии иноплеменных”. Он постарался, насколько возможно, воскресить угасшую за годы спокойной жизни бдительность соотечественников. Он описал “безобразное полчище тенденций, консеквенций, субстанций, эксплуатации”, в мирное время полонившее русскую землю: “Теперь вы видите, что в нашей словесности действительно есть смуты и усобица; не льется только кровь христианская, не гибнет народ православный, но зато чернила льются рекою, и писчая бумага гибнет целыми стопами”. Дальнейшая жизнь показала, что писатель тревожился не понапрасну. В 1853 году ведущие западные державы - Англия и Франция - объединились с Турцией в войне против России. И тогда, в 1854 году, уже Ф.И. Тютчев обратился со жгучим глаголом к своему народу, к его словесной душе:

Теперь тебе не до стихов,
О слово русское, родное!
Созрела жатва, жнец готов,
Настало время неземное...
            Ложь воплотилася в булат,
            Каким-то Божьим попущеньем
            Не целый мир, но целый ад
            Тебе грозит ниспроверженьем.
Все богохульные умы,
Все богомерзкие народы
Со дна воздвиглись царства тьмы
Во имя света и свободы!
            Тебе они готовят плен,
            Тебе пророчат посрамленье,
            Ты - лучших, будущих времен
            Глагол, и жизнь, и просвещенье!
О, в этом испытанье строгом,
В последней, в роковой борьбе,
Не измени же ты себе
И оправдайся перед Богом...

В те годы русское слово, а с ним и русское дело, несмотря на неудачи, сумели “оправдаться перед Богом”, не изменив себе. В течение жизни еще одного поколения в высшем образованном слое общества находились пусть немногие, но ярко одаренные люди, которые могли поддерживать общественную бдительность. Так, А. С. Хомяков в статье “К сербам. Послание из Москвы” (1860), обращаясь по сути и к русским, предупреждает против бездумных, по лени душевной совершаемых заимствований иностранных слов: “В таком приливе иноземных звуков <...> заключается прямой и страшный вред, которого последствия трудно исчислить. Начало его есть умственная лень и пренебрежение к своему собственному языку: последствия же его - оскудение самого языка, т. е. самой мысли народной, которая с языком нераздельна, гибельная примесь жизни чужой и часто разрушение самых священных начал народного быта. Дайте какой бы то ни было власти название иноземное, и все внутренние отношения ее к подвластным изменятся и получат иной характер, который не скоро исправится. Назовите святую веру религией, и вы обезобразите само Православие. “Так важно, так многозначительно слово человеческое. Богом данная ему сила и печать его разумного величия”.

Однако, несмотря на подобные предупреждения, с течением лет иностранное языковое влияние только возрастало. Французское сменилось во второй половине XIX века английским, которое и усиливалось до распада 1917 года. То было именно вляние, введение в русскую жизнь чуждых ей и даже губительных для нее сущностей (Временное правительство 1917 года состояло из англоманов, вроде Керенского, Милюкова и Набокова). От наплыва инородных духовно-языковых примесей возникло очередное смешение иди помешательство всей русской жизни, очередная смута. И припомним закономерно наступившую затем “интервенцию”, когда недавние “союзники” англичане оказались самыми прыткими среди хищников, вонзивших зубы в окраины ослабленной России.Так было до 1920 года.

Как это есть

А новое нашествие английского духа мы переживаем на себе теперь, со всеми его разрушительными последствиями. Теперь, переходя к новому веку и тысячелетию, нам, как не раз уже нашим предкам, предстоит осознать, что на многострадальную землю нашу опять вторгся чужой язык, быть может, самый жестокий и беспощадный. Но, увы, большинство нашего народа, старательно выучивает глухие тявкающие глаголы, еще не воспринимая их как угрозу. и английский, подобно былому татарскому, остается дяя нас “языком неким от стран неведомых”, ибо мы в своей неизбывной доверчивости не ведаем подлинных устремлений англоязычных народов, не ведаем сокровенной сущности их миропонимания, и даже не подозреваем о месте, отведенном нам в их замыслах. Как туземцы, наивно встречавшие английских завоевателей, увлекаемся мы блестками поверхностных и лукавых рассуждений о “гуманности”, “демократии” и “всечеловечности”.

На глазах у нас, недопонимающих, страна стремительно покрывается паутиной школ “с Языковым уклоном”, где в ущерб преподаванию родного слова воспитание и образование ведется всё более на языках чужих (преимущественно английском). В нашей стране уже нельзя чего-нибудь приобрести (включая и хлеб насущный), чтобы в глаза, а значит и в душу, не бросились английские слова, а значит и дух. Без знания английского почти невозможно овладение “компьютером” и пользование “мировой паутиной” “интернета” (имена получателей и отправителей, названия страниц и служб в этой сети только английские - без всякой на то необходимости).

В российской глубинке почти незримо (потому что без освещения средствами “массовой информации”) действуют “волонтеры” американского “корпуса мира” - молодые люди, которые “бесплатно” преподают английский язык (а значит и строй миропонимания) в глухих деревеньках. Лишь однажды (4 октября 1999 года) “информационная программа” НТВ вскользь сообщила, как “волонтеров” ловили в закрытых для иностранцев местах дальневосточной тайги, - сообщила, естественно, с сочувствием к пойманным и с уважением к их благородному просветительскому труду, задачи которого не ставились под сомнение даже и ловцами из госбезопасности (то есть даже госбезопасность теперь считает, что одно дело - выведывать тайны государства, а другое - воспитывать его граждан в духе, а значит и в скрытом подданстве другого государства). И всё это притом, что американцы с лукавой и самоуверенной насмешливостью назвали своих лазутчиков в духе откровенно военного словоупотребления (также как и другое подразделение из того же наступательного ряда - “армию спасения”).

Примечательно, что со своей стороны сборная (чтобы не сказать неуместное здесь “соборная”) англоязычная душа всегда сопротивлялась проникновению русских слов в собственные владения (хотя наш язык в отличие от английского свободен от страсти поглощать и уничтожать иные языки и виды мировосприятия). Английский строй сознания противится соединению с русским как с совершенно чуждым, неудобоваримым для себя и потому опасным, с английской точки зрения. ибо русские, исповедуя по языковой памяти православную любовь и признание равного достоинства всех языков-народов перед лицом Бога, самим естеством своим противятся господству английского языка над всеми другими (как уже тысячелетие противятся они и притязаниям церковной латыни на первенство в христианском мире).

В пору послевоенного расцвета Советского Союза в Англии был написан и распространился как некая страшилка по всему Западу роман Э. Берджесса “Заводной апельсин” (1962), где хулиганы с неимоверно изуродованными душами, будучи послушными исполнителями извращенной авторской воли, пытаются говорить между собой на русском языке. Тем самым нашему языку и духу в подсознательном восприятии западного обывателя был придан образ свирепой, неистовой, разрушительной и наступающей силы. Впечатление многократно усилилось после того, как в 1971 году режиссер Стенли Кубрик снял по этой книге фильм.

Так жрецы современного английского образа жизни воспитывали у своего обывателя устойчивое отвращение ко всему русскому и вносили свой вклад в духовную борьбу языков и народов. И это творилось тогда, когда английский язык начинал свое очередное действительное, а не воображаемое романистами, вторжение в пределы России. Начиналось это нашествие в “хрущевскую оттепель”, а горькие плоды его мы пожинаем теперь.

Мы всё еще искренне не понимаем, почему, по какой скрытой и основной причине США и Англия в последнее десятилетие противоестественно разжирели, а Россия столь же противоестественно иссохла, потеряв в одночасье половину земель и населения (половину нашего русского, русскоговорящего мира, включая сюда и подопечные народы, добровольно признавшие благое для себя покровительство русских). Самый дух английского языка, впитанного нами в течение последних десятилетий, внушает мысль о совпадении блага для англоязычного мира с Благом вообще.

Вспомним признание известного русского, а затем, в зрелом возрасте, английского писателя В. Набокова, сына министра-англомана: “В обиходе таких семей как наша была давняя склонность ко всему английскому <...>. Бесконечная череда удобных добротных изделий да всякие ладные вещи для игр, да снедь текли к нам из Английского Магазина на Невском. <...>

Эдемский сад мне представлялся британской колонией. Я научился читать по-английски раньше, чем по-русски”. Так уже в детстве будущий писатель усвоил, что Англия - это обитель самого божества, ведь “эдемский сад” - всего лишь “британская колония”. С этой точки зрения, весь мир, включая Россию, должен почитать за счастье однажды оказаться колонией Англии. Высший удел для человека вроде Набокова - послужить англоязычной мировой державе. Поэтому он, по его признанию, “в 1940 году <...> решил перейти на английский язык”, хотя перед тем “в течение пятнадцати с лишком лет <...> писал по-русски”, и, несмотря на “чудовищные трудности предстоящего перевоплощения”, преуспел.

Так что же нам теперь делать? Попытаться, подобно Набокову, говорить, думать и жить по-английски? Или закрыть, пока не поздно, все многочисленные школы с английским уклоном и отгородить своих детей от “западного просвещения”? Нет, конечно.

Но и дети, и взрослые должны осознать, с чем они имеют дело (одни “образуясь”, а другие “образовывая”). Изучение иностранных языков должно совершаться ради взаимополезного общения, а не услужения Западу, ради любви, а не подобострастия, ради очищения, а не дальнейшего засорения родной речи. В глубине души каждый русский должен понимать, что изучает язык. а соответственно и духовное оружие своего возможного недруга. И тогда, в тяжкую годину, подобное знание поможет устоять.

А. В. Моторин
Рисунки Игоря Гаврина